Откуда у вас такие книги? Как же вы не боитесь в такой глухомани, а воры? спросил Ник.
От верблюда. Кому в голову придёт, что здесь, в деревне, у стариков поживиться можно чем-то? В городе-то страшнее. Иди спать, я всё приготовила. А то могу на печке постелить, только там жарковато с непривычки.
Ник решил, что познакомиться поближе с Конкордией он ещё успеет, поэтому повиновался. Выбрал кровать, печка его слегка испугала, веяло от неё чем-то уж совсем ветхо-древним, словно в позапрошлый век провалился. Через несколько минут он блаженно вытянулся на мягкой кровати с никелированными шишечками в маленькой комнатушке с цветочными обоями. Рядом с изголовьем на обшарпанном комоде горела уютная лампа под тканевым кремовым абажуром. На стенах висели какие-то фотографии в рамках, одна располагалась отдельно, прямо над кроватью. И выглядела она не так, как остальные. Ник заинтересовался, привстал и подсветил фото мобильником. На снимке, вернее сказать фотопортрете, была девушка в тёмном платье с плотным кружевным стоячим воротничком. Лицо старательно отретушировано, не вульгарно, а очень тонко и профессионально. Видно было, что снимок делался у отличного мастера, подходившего к делу со всей серьёзностью настоящего художника. Лицо удивительно живое и вместе с тем серьёзное, прозрачные большие глаза какого-то очень милого необычного разреза, тонкие, чуть поджатые губы, серёжки в маленьких детских ушах. Тёмно-русые волосы разделены посередине ровным пробором и волнами спадают по обе стороны узкого лица. Очень красивая девушка. Только взгляд непонятный, словно усталый или напряжённый. А может, просто сосредоточенный. Внизу, под вьющейся витиеватой рамкой, была подпись: «Антонина Рушицкая 1913 г.». Антонина Ник подумал, что такое красивое имя незаслуженно позабыто, у него не было ни одной знакомой с именем Антонина.
Санькины сообщения настигли его глухой ночью, прервав странный сон, где он бродил по совершенно книжному помещичьему саду, пытаясь догнать высокую девичью фигуру, поспешно удалявшуюся от него по аллее. Платье мелькало меж деревьев, откуда-то сбоку наползал молочный туман, и Ник понимал, что обязательно нужно успеть догнать девушку, пока она не потерялась в этом тумане. Он почти настиг её, хотел окликнуть, но тут заквакал мобильник. Информация была деловая и краткая: Ник отъявленный мерзавец и неудачник. Она, Санька, давно любит другого человека, которому Ник и в подмётки не годится. И просит его, Ника, больше носа своего не показывать в её квартире. Вещи она может кому-нибудь передать.
Так Ник стал полноправным насельником Вежья. Конечно, он мог поехать в Питер, нанять юриста, предъявить завещание, в котором чёрным по белому было указано, что ему, своему единственному внуку, Баженову Никите Владимировичу, Баженова Мария Арсеньевна дарит двухкомнатную квартиру в престижной «сталинке». Мог, но не стал. Его мутило от одной только перспективы выяснять отношения, что-то доказывать, объясняться под дулом Санькиного немигающего взгляда. Он хотел покоя. Хотя бы кратковременного, хотя бы призрачного. Но доставался этот покой дорогой ценой.
После проводов Голубятника, который торопился обратно к своим нежным хохлатым питомцам и обещал приехать снова перед Новым годом, Ника торжественно привели в его дом, который был в сносном состоянии, хотя тепло, как позже выяснилось, держал плохо. Самое интересное, что это был самый большой дом в деревне и единственный со вторым этажом. Кузьма Степаныч и «женский батальон» подкинули ему дровишек, заготовленных летом. В уединённом житье были свои плюсы, по крайней мере с точки зрения беглеца от цивилизации. Никого, кроме волков в ближайшем лесу, не наблюдалось. Туристы сюда дойти не могли глубокие овраги да бурелом. Экстремалы на внедорожниках заглядывали два раза за последние пять лет. Первые подарили Кузьме фонарик на батарейках, вторых что-то спугнуло, развернулись и уехали обратно. В пяти километрах, по рассказам стариков, покрывались ржавчиной и плесенью остатки бетонных зданий советского молочного комбината, земля вроде была кем-то выкуплена, но начавшиеся было строительные работы заглохли в кризис на стадии красивого синего забора и огромного котлована. Забор оперативно растащили, приспособили покрывать прохудившиеся крыши, материал удобный, вроде пластика, мягкий и не промокает. Остался только котлован. Зарастал потихоньку кустарником и серебристыми кустиками полыни. Было в советское время лесничество, была ставка лесника, но вместе с советским временем испарились и хозяева леса. Так что современных Бирюков и неприятностей, с ними связанных, можно было не опасаться, хочешь, сушняк собирай, хочешь, деревья руби.
Главной проблемой стала засорившаяся печная труба, которую чистили всем колхозом, перед этим Степаныч засунулся чуть ли не целиком в дырку русской печки, Нику объяснили, что она зовётся «устье», и орал оттуда что-то про грязное «хайло». Ник засмеялся, но выяснилось, что «хайло» это тоже какая-то там часть печи перед дымоходом. Из дымохода были извлечены: компактное гнездо дрозда с потускневшими голубыми осколками яиц, комок сухих листьев, тряпка, в которой ещё угадывался красный цвет, и здоровая рукавица с истлевшей меховой подкладкой. Вьюн, крутившийся рядом, тут же завладел рукавицей и с угрожающим ворчаньем собственника убежал с ней в кусты. Насчёт рукавицы, тряпки и гнезда было высказано много предположений, в конце концов сошлись на том, что гнездо принесло с дерева ветром, а рукавицу и тряпку уронил в трубу Никин отец, когда занимался починкой крыши. Лукерья суетливо прикатилась, держа под мышкой алюминиевую кастрюльку, в которой громыхали пара ложек, половник и ржавая вилка с оттопыренным в сторону зубцом.