Всем своим существом я жаждала окликнуть его, убедиться, что рана его не опасна, выказать сочувствие, отдать ему браслет с руки, все браслеты из шкатулки с драгоценностями. Но я промолчала, и брат с сестрой исчезли, растворились в толпе зевак, оставив лишь дешевенькие мотки пряжи на прилавке.
К нам подскочили отец с Нафанаилом бен-Хананией, но вместе того, чтобы поинтересоваться, не повредила ли я чего, они наперебой выкрикивали дурацкий вопрос: «Этот крестьянин напал на тебя?»
Этот человек бросился на вашу дочь, поспешил оправдаться солдат, я защищал ее.
Нет! воскликнула я. Он хотел помочь! Я подвернула лодыжку
Найди его! рявкнул отец, и солдат, этот негодяй, бросился следом за Иисусом.
Не надо! Я опять пустилась в лихорадочные объяснения, но отец не желал ничего слышать.
Тихо, шикнул он на меня, рассекая воздух рукой.
От меня не укрылось удовольствие, с которым Нафанаил наблюдал, как я покорно замолкаю. Он не улыбался, но рот у него кривился, точно извивающаяся ядовитая гадина.
Я зажмурилась, надеясь, что Господь по-прежнему видит меня, видит крошечный робкий лучик, оставшийся от моего сияния, и взмолилась, чтобы он отвел опасность от Иисуса.
Открыв глаза, я посмотрела на то место, куда упал юноша. Там вилась тонкая красная нить. Я наклонилась и подняла ее.
VI
Тетя раскрыла мне навстречу объятия, и я ступила в их тесный круг.
Дитя, да ты хромаешь.
Я наклонилась к ней, положила голову на ее узкое плечо и замерла, словно перебитый стебель, отчаянно желая рассказать Йолте о разразившейся катастрофе. О помолвке. О юноше, которого ложно обвинили из-за меня. Ужас поднимался во мне, но тут же отступал. Вряд ли тетка сможет что-то исправить. Где же ты, мой Иуда?
Я молчала всю дорогу с рынка. Когда мы засобирались домой, мать ткнула пальцем в мою вспухшую лодыжку и спросила:
Ты в состоянии идти?
Впервые кто-то обратил внимание на мое увечье. Я кивнула, но уже очень скоро мучительная боль при ходьбе превратила путь домой в настоящую пытку. Мне не оставалось
ничего иного, кроме как опереться на крепкую, заросшую волосами руку второго из наших сопровождающих.
Красная нить, которую я подобрала на рынке, крепко обвивала мое запястье, надежно укрытое рукавом. Обнимая Йолту, я заметила красный хвостик нити, высунувшийся наружу, и решила сохранить ее: пусть напоминает о том ярком миге, когда я всем телом прижалась к юноше с выразительными глазами.
Не время печалиться и ныть, сказал отец.
Ана выходит замуж, объявила мать с натянутой веселостью. Видимо, ей хотелось хоть как-то сгладить впечатление, которое производило мое неприкрытое отчаяние. Это почетный брак, и мы благодарим Господа, ибо он благ.
Я почувствовала, как застыли руки Йолты у меня за спиной, и представила, что огромная птица хватает меня своими когтями и несет над крышами Сепфориса к веренице холмов с разинутыми пастями пещер.
Шифра распахнула тяжелую сосновую дверь в вестибюль. Там нас уже поджидал Лави с чашей для омовения рук и полотенцами. Мать оторвала меня от тети и втолкнула в дом. Вестибюль заполняли послеполуденные тени. Пытаясь сохранять равновесие, стоя на одной ноге, я подождала, когда глаза привыкнут к полумраку, прежде чем заговорить.
Я отказываюсь от помолвки. Голос был не громче шепота. Я сама не ожидала, что произнесу такое, и собственная дерзость потрясла меня, но я лишь набрала побольше воздуха и повторила уже более уверенно: Я отказываюсь от помолвки.
Мокрые руки отца, с которых капала вода, замерли над чашей.
Право же, Ана, бросила мать. Теперь тебе вздумалось перечить отцу? У тебя нет выбора.
Фигурка Йолты выросла перед отцом.
Матфей, мы оба знаем, что согласие дочери необходимо.
У тебя тоже нет права голоса в таких делах. Слова матери вонзились в спину Йолты.
Ни отец, ни тетка не обратили на нее никакого внимания.
Если бы это зависело от Аны, сказал отец, она вообще отказалась бы выходить замуж.
Он вдовец, у него уже есть дети, вступила я в разговор. Он мне отвратителен. Я лучше стану служанкой в его доме, чем женой. Пожалуйста, отец, умоляю.
Лави, понуро уставившийся в чашу с водой, поднял глаза, и я увидела, что они полны печали. Мать нашла себе союзника в Шифре, коварной Шифре, но у меня оставался Лави. Отец купил его год назад у римского легата, который был рад избавиться от мальчишки-африканца, скорее годного для работы по дому, чем для военной службы. Имя Лави означало «лев», но я никогда не слышала ни малейшего намека на львиный рык ничего, кроме деликатной готовности угождать моим желаниям. Если я выйду замуж, Лави лишится своего единственного друга.
Мой долг позаботиться о том, чтобы твой брак был удачен, Ана, заявил отец с видом владыки, объявляющего свою волю. И я исполню эту обязанность, хочешь ты того или нет. Твоя воля не имеет значения. Я предпочел бы получить твое согласие, тогда все пройдет куда легче, но если ты откажешься, нетрудно будет убедить раввина обойтись без него и провести обряд.
Его тон и жесткое выражение лица развеяли мои последние надежды. Не помню, когда отец был столь глух к моим мольбам. Он направился к кабинету, где занимался делами, но вдруг остановился и, оглянувшись, заявил матери: