Горенштейн Фридрих Наумович - Под знаком тибетской свастики стр 18.

- Господин барон, - умоляюще сказала она, - как женщина, прошу вас отменить наказание.

- Если за какого-нибудь провинившегося солдата или офицера ходатайствует женщина, - сказал барон, - то я увеличиваю ему меру наказания. Вы же вовсе штатские особы. Выпороть! - крикнул он опять, побагровев.

- Ее тоже выпороть. Положите их рядом, по-супружески. Сипайлов!

Сипайлов вырос как из-под земли.

- Сипайлов, его пусть порет адъютант, поручик Жданов. Он хорошо порет. А ее я приказываю пороть вам, своему адъютанту, - обратился барон ко мне.

Не стану описывать, что я испытал. Голубева и его жену поло­жили рядом, полуобнаженных. Спина Голубева была исполосована Ждановым до крови. Я же старался бить помягче. Барон это заме­тил.

- Жалеете ее? - сказал он, усмехнувшись. - Видно уж влюбле­ны, юбочный угодник! Ладно, пока с этой женщины позора доволь­но. Отправить ее в обоз, написать коменданту обоза Чернову, чтобы использовал на тяжелых грязных работах. Пусть солдатские каль­соны стирает, барыня петербургская. А мужа-дипломата назначить рядовым в полк.

18. Сцена

Вскоре я увидел Голубева уже на плацу. Куда девалась его ари­стократическая спесь. Одетый в солдатский мундир, который сидел на нем, как на огородном пугале, он неумело семенил, стараясь пристроиться к общему солдатскому шагу, подгоняемый злой коман­дой фельдфебеля.

- Поистине от великого до смешного всего один шаг, - сказал Гущин,

который тоже наблюдал за муштрой бывшего дипломата.

- Какая жалкая картина. А с Верой, слыхал, и того хуже.

- Не говори, - сказал я, - ситуация была почти такая же, как при вынужденном расстреле мной Лоренца. Но все надо вытерпеть, как говорит доктор, во имя нашей идеи.

- И все-таки я тебе завидую, - сказал вдруг Гущин. - Видишь обнаженное тело красавицы. Пороть ее - в этом есть нечто оболь­стительное, - и он как-то странно, болезненно засмеялся.

- Пусть извращенное, но обольстительное.

- Не понимаю тебя, - сказал я сухо, - садистские болезненно­сти меня никогда не интересовали. Я сторонник здоровья во всем, тем более - в интимном.

- Ты наивен, как все моралисты, - ответил Гущин, - или опять фальшивишь.

- Напрасно ты меня ревнуешь, - сказал я, - тем более к несча­стной женщине, которая теперь занимается грязной работой в обозе у Чернова.

- У Чернова? - засмеялся Гущин.

- Держу пари, что Голубева сойдется в обозе с этим женским обольстителем, красавцем Черно­вым.

- Это не моя проблема, - сказал я и, холодно кивнув, пошел прочь.

Наша дружба с Гущиным явно расстраивалась из-за женщины, к которой, как мне кажется, он меня несправедливо ревнует.

19. Сцена

Резиденция Семенова находилась в лучшей читинской гости­нице Селект. Когда мы приехали, там гремел очередной банкет, пел цыганский хор, солировала красивая женщина, очень гибкая и стройная. Увидев нас, она довольно непочтительно крикнула Семе­нову:

- Атаман, твой барон приехал, - и засмеялась.

Семенов, сильно выпивший, поднялся навстречу Унгерну. Ата­ман был человек среднего роста, с красивыми ногами, с широкой грудью и, несмотря на молодость, с рано полысевшей головой. Лицо у него было скуластое, русско-бурятского типа. Шитый золотом ге­неральский мундир расстегнут. На плечах желтые погоны с черной тибетской свастикой.

Трижды по-русски поцеловавшись с Унгерном, Семенов сказал:

- Садись, барон, праздновать с нами.

- Что праздновать? - сдержанно спросил барон.

- Взятие Читы.

- Не затянулся ли праздник? - спросил барон. - Чита взята уже больше года назад, кроме того, я не пью.

- Барон, не гордись, повеселись с нами, - засмеялась темново­лосая женщина и сильным низким, почти мужским голосом запела цыганский романс. Офицеры бешено аплодировали ей.

- Не сердись, - тоже аплодируя, говорил Семенов.

- Нужно дать волю чувствам. Не правда ли, Маша хороша? Такие глаза, та­кие зубы.

- Я устал с дороги, - сказал Унгерн, - нельзя ли передохнуть перед завтрашним серьезным разговором?

- Отдыхай, - сказал Семенов, - а мы еще попируем.

20. Сцена

Нам отвели большой сдвоенный номер гостиницы. Барон был мрачен.

- Было время, - сказал он, - в молодости я сам напивался до белой горячки, теперь намерен соблюдать трезвость. Водка удруча­ет мышление, если уж тешить себя, так наркотиками. По крайней мере, наркотики возбуждают воображение. Вы, есаул, употребляе­те наркотики?

- Нет, ваше превосходительство.

- А водку?

- Иногда и в меру.

- Напрасно, лучше наркотики, чем водка. Мы, молодые офи­церы в Забайкалье, употребляли наркотики, причем гораздо силь­нее, чем заурядный кокаин. Неподалеку от границы Китая достать их нетрудно. Намереваясь организовать для борьбы с революцией орден военных буддистов, я допускаю употребление его членами га­шиша и опиума. Однако кутежи Семенова совсем иное. Эта шансоньетка, петербургская цыганка Машка, в качестве любовницы атамана Семенова серьезно влияет на политику атаманской Читы. Вы знаете Машку, есаул?

- Знаю как атаманшу Машку, под этим именем она известна всему Дальнему Востоку.

- Фамилию ее никто не знает, возможно, и Семенов не знает ее настоящую фамилию. Не то бывшая цыганка, не то бывшая шансоньетка. Эта женщина пользуется большим влиянием на Семено­ва. Ее боятся, перед ней заискивают. Я слышал, что Машка всеми силами пытается привлечь к себе симпатию офицеров и даже платит за них карточные долги. Но меня она числит в своих врагах. И я ее не жалую. Не случайно свою белую кобылу, подаренную мне Семе­ новым, я назвал Машка, - он засмеялся.