Обратный путь в тюрьму не миновал красноармейских казарм, но теперь оттуда не стреляли, а выкрикивали угрозы и оскорбления. Сами просились под казачью шашку!
В камере полковник сказал новому приятелю осетину: «На волю надо. Давай, друг, сегодня ночью. Сговаривайся со своими. Пусть человек двести ваших придут с гор к тюрьме, а мы отсюда на охранников бросимся. Они ночью все пьяные как свиньи. Сколько у твоих револьверов?» Тот рассказал, что оружия много передали, и ночью бежать хороший план. Так и решили, действовать, однако случилось по-другому, еще проще.
Если охранники напивались к ночи, то главнокомандующий Беленький был совершенно пьян уже вечером. На этот раз почему-то решил осмотреть тюрьму. Вошел в камеру вместе с начальником тюрьмы, заплетающимся языком приказал построиться и сказал непонятную речь, в которой чаще всего звучали нецензурщина и слово «расстрел». Выделяющийся из массы грязных оборванцев полковник привлек его внимание.
Как фамилия?
Шкура, товарищ главнокомандующий!
Шкура! Ты ж тот самый Шкура, что со мной под Таганрогом офицеров бил?
Ну да. Помню. Как же. А теперь вот тут сижу.
Мерзавцы! Они и меня хотели арестовать за контрреволюцию. Едем со мной в полк.
Мы же не имеем права, возразил сопровождавший свиту начальник караула.
Беленький, ни слова не говоря, повернулся к нему и с размаха ударил кулаком в лицо.
Как ты смеешь, мерзавец, так разговаривать с главнокомандующим? Не служите, а только пьянствуете. Арестовать! Шкура, за мной.
Пусть ваши срочно перережут связь с Кавминводами иначе меня по дороге будут ловить, успел в суматохе шепнуть другу-осетину Андрей Григорьевич. И рванулся на волю.
Однако под шелухой всех этих оправданий скрывалась мысль о такой желанной встрече с Еленой. Конечно, жена Женитьба была ошибкой, ведь он художник, писатель, ему для творчества необходима романтическая любовь. Лермонтовская. И вот он лермонтовский город. «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука».
Вот там, наверху, на верхней площадке города, дом Чиляева, где нанял поэт свою последнюю квартиру. Большая улица. Липовая аллея, темный могучий Машу к, господствующий над всем и вся Эти места для поэта, для писателя. Стахеев знал, что пришло время великой прозы о войне и воинах время лермонтовской прозы. И он обязательно напишет великий роман об этих страшных и великих временах. И об Андрее, и об Автономове, и о генерале Рузском.
Когда истинную причину своих действий тщательно прячешь, скрывая за другой серьезной причиной, вдруг возникает такая убедительность просьб и речей, что тебе легко верят. Мечталось, что у дома генерала встретит Лена, но из калитки вышел пожилой серьезный человек, наверное, бывший денщик или ординарец генерала.
Стахеев в белом костюме и солидных очках последовательно убедил и секретаря, и жену Рузского в необходимости беседы с генералом для блага России.
Рузский хоть и постарел и шлепал тапочками, но сохранил манеры военачальника и в разговоре вдруг становился самоуверенным, знающим себе цену.
Михаил в подходящий,
как ему показалось, момент разговора упомянул об арестованном друге, имевшем мандат от Автономова. Рузский выразил явное неудовольствие:
Я весьма сожалею. Сам был едва не втянут в эту авантюру. В стане красных какие-то разногласия нас это не должно касаться. Затея с созданием какой-то мифической армии, объединяющей и красных, и офицеров нелепа и обречена на провал. Я отошел в сторону и начал мемуары. Я был участником великих событий.
Да, да, Николай Владимирович, ведь вы же организовали и провели величайшую акцию русской истории отречение последнего императора.
Не я один, но это событие происходило на территории штаба моего фронта. Кто там есть? крикнул генерал в сторону дверей. Женя! Нам бы еще чаю и что-нибудь.
Открылась дверь и вошла она. Лена! В чем-то фиолетовом, над которым ясной чистотой светилось ее спокойное правильное лицо и большие синие с кажущимся фиолетовым оттенком скромно бесстрастные глаза.
Женя вышла по делам, Николай Владимирович, сказала она, я принесу вам чай и печенье.
И пирожки, приказал генерал.
Он любил вспоминать о тех днях прошлого года:
Вечером первого марта, когда царский поезд прибыл в Псков, я со своим начальником штаба немедленно направился к Николаю. С ним был главный холуй, Воейков. Они начали мне что-то объяснять, но я был тверд: идти на все уступки перед Государственной Думой, перед восставшими; сдаваться на милость победителя и давать полную конституцию, иначе анархия будет расти, и Россия погибнет.
Лена внесла поднос со стаканами и вазами. Вновь удалила и удивила прямота и уверенность ее походки, сосредоточенно прямой ее взгляд. Она поставила поднос, расставила приборы, выпрямилась и изящно поклонилась Стахееву с улыбкой, как ему показалось, намекающей и обещающей. Он почувствовал себя счастливым.
Николай приказал Воейкову послать какую-то голограмму, и я решительно вмешался, продолжал генерал. Я сказал, что здесь только я сам посылаю телеграммы и вырвал бумагу у Воейкова. Царь не обратил внимания. На следующее утро через меня пришло семь телеграмм от высших генералов с предложением отречься от престола. Николай Николаевич коленопреклонно молил царя отречься и передать престол наследнику при регентстве