"Чего бродит тут? Шатун! подумал Борщёв, заметив прохожего. Куда в Москве зевак больше, чем у нас. И мы сами-то им в диковину".
И он снова задумался.
Тот же прохожий мещанин, чрез несколько минут, опять появился около дома, но на этот раз ему попался на встречу солдат-денщик и он остановил его вопросом:
Вы ведь питерские будете?
Да. Измайловского полку.
Так, так. Тут офицеры ваши стоят! указал он на освещённый дом.
Да. Наши господа. Гурьевы, да Хрущёвы... Да ещё Борщёв господин, с ними же, кортомит у них.
А что, служивый, коли время свободное, пойти бы нам вот тут к Еремеичу. Мигом дойдём. Я денег прихватил. Покалякаем.
Что же? Отчего же... Можно! согласился солдат, обрадовавшись внезапному случаю выпить у кабатчика Плющихи, Еремеича. Конькова позвать тоже? Нашего унтера? Вы его знаете?
Ладно. Зови. Деньги есть... Что ж! Я вас, питерских, по-нашему московскому угощать буду.
Он всё это рассказать может вам, про разные наши дела. Как в Петров день отличились для царицы новейшей!.. хвастался солдат-денщик.
Чрез десять минут унтер, солдат и прохожий были уже в кабаке, но словоохотливый рассказчик Коньков должен был поневоле рассказывать совсем другое. Пригласивший их к Еремеичу, мещанин по виду, черномазый и востроносый, но красивый, с большими чёрными глазами, смахивавший на цыгана, расспрашивал всё об офицерах, живших в доме на поляне. Более всех интересовался новый знакомый именно сержантом Борщёвым.
Славный барин! Горячий, но добрый! заговорил унтер и затем, по своей словоохотливости, тотчас стал рассказывать всё, что знал про жизнь сержанта в Петербурге, у которого там в денщиках служил его кум. Только раз перебил его незнакомец и по-пустому.
А скучает, говоришь? Тоска у него? Верно ли?
Да. За эвтот год, страсть, скучает!.. Прежде дым коромыслом пущал, караулы разбивал... А вот за зиму и за лето всё тих, словно ребёнок. Знать с глазу, либо заботы какие...
Чрез час новые знакомые простились. Солдаты, сильно во хмелю, пошли домой к домику на поляну, а черномазый незнакомец, почти не пивший, или пивший только для виду, быстро зашагал по направлению к Китай-городу.
А на Лубянке, в то же самое время, в спальне княжны происходили нечто необычное. Девушка раздевалась, чтобы ложиться спать, но мамушка всё выходила из горницы по её приказанию и ворочалась опять с теми же словами:
Нет ещё...
Уже раз семь выслала её княжна справиться, пришёл ли Прохор. Было уже десять часов, а верного татарина всё не было. Княжна уже начинала волноваться. Красивые глаза, которые недавно так "прыгали" за ужином, что выдали отцу её тайную тревогу, теперь глядели грустно и, казалось, немного нужно было им, чтобы наполниться слезами. Но уже не слезами радости.
Солёнушка, посмотри опять! жалобно проговорила чуть не в десятый раз Анюта.
Да ведь наказано мной, говорю, девушкам, как придёт доложить, уверяла мамка.
Посмотри!
Прасковья, пожимая плечами, хотела опять идти, но вошла молодая горничная Павла и объявила:
Прохор вас зачем-то спрашивает.
Мамка вышла, а княжна, уже лежавшая на постели, нервно поднялась, села и затем, повернувшись, спустила свои маленькие голые ножки с кровати. Глаза её блестели, устремлённые на дверь. Несколько минут показались ей вечностью.
Когда на пороге вновь появилась мамушка, то княжна чуть не вздрогнула и выговорила страстным шёпотом:
Ну?
Ну, ничего. Славу Богу! Приехал тому два дня...
Княжна закрыла лицо руками от избытка чувства.
Завтра к нам стало быть будет. Обо всём расспрашивал Ахмет двух его солдат... Сказывают они, что их барин чуть не помирал с тоски в Питере.
Да верно ли? Верно ли, мамушка? воскликнула Анюта, опуская руки на колени, как бы в изнеможении.
Его же солдаты. Видят! Сказывали: тоска его заела.
Бедный мой... прошептала девушка едва слышно, одними губами, и всё лицо её понемногу зарделось и горело нежным румянцем.
Забыв, что она босиком, княжна сползла с кровати и хотела уже пойти бродить по горнице от волнения.
Что вы это! застудитесь, заворчала на дитятко Прасковья. Ложитесь. Ляжьте. А то сказывать не буду ничего.
Ну, говори, говори... Всё... Всё!..
Княжна послушно улеглась. Мамушка стала говорить, но всё ею повествуемое было повторение на разные лады одного и того же, уже сказанного вначале. "Приехал! Помнит! Любит, коли тоскует. Наверно завтра будет". Раз, сто заставляла княжна мамку повторить себе то же самое:
Завтра будет? Наверное!.. Вежливость того требует. Верно. В полдень. К обеду будет. Утром!
Ах, Солёнушка... Я умру до завтра! с такой уверенностью и убедительностью в голосе произнесла наконец, княжна, что самый недоверчивый человек и тот бы глубоко поверил неминуемой смерти княжны в эту самую ночь.
Ну, почивайте, сказала наконец няня.
Да... Да... отозвалась послушно Анюта, укутываясь в одеяло, но при этом глаза её так сверкнули на няню,что конечно было очевидно, сон и не попробует прийти сомкнуть их за всю ночь.
Действительно, княжна не заснула ни на мгновение, и до утра глаза её, открытые, блестящие, бродили по предметам её спальни, лихорадочно, бессознательно, но страстно.. Изредка она глубоко вздыхала под тяжестью одолевавших её нерадостных дум.