А я, вдруг очухавшись от пьянящего предвкушения одного-единственного выстрела и грязного, но быстрого решения сразу нескольких проблем, полетел вниз, проклиная и себя, и этот день, и сучью девку.
Буйный со снесенной башкой отвесил последний поклон Птичке, распластавшись у ее ног и подергавшись еще пару секунд. Вторым был Тихоня, по какому-то загадочному недоразумению словивший мою пулю между глаз.
========== Глава 17 ==========
Правило 243: Извлекай выгоду отовсюду, где можешь. Если в нормальном человеческом мире это не совсем (совсем не) корректно, то в Районе пренебрежение этим правилом равносильно смертному греху.
Правило 132: Ловец должен быть готов ко всему: и к одиночной работе, и к «коллективной»
деятельности.
ЗР (Заметки Рудольфа): Я много раз советовал себе быть более приятным человеком, но стоило кому-то перейти мне дорогу, как я становился невыносимым. Особенно мерзким я был по отношению к тем, кто мне «должен».
Я пытался стрелять быстро и точно, но это, скажу вам, не так просто, когда хаотичная группа совершенно непредсказуемых и нелогичных ходячих несется на тебя, как садящийся самолет со сломанным шасси. Птичка, видимо, очухавшись от обездвиживающего ужаса, попятилась назад и пыталась отстреливаться от нападающих, но, как оказалось, палила по мишеням она еще хуже, чем дружила со своей пергидрольной башкой, и ее пули летели куда угодно, но только не в тела ходячих, приближающихся так быстро, что становилось не по себе.
Это длилось около минуты, наверное. Может, чуть больше. Иногда так получается, что время идет своим ходом, но ты сам будто растягиваешь его для себя и успеваешь то, чего бы ранее никогда в жизни за такой промежуток не успел. Так вышло и на этот раз: мертвецы двигались быстро, с ревом набрасывались, Буйные даже пытались увиливать от пуль, но каким-то чудом мне удавалось попадать им между глаз до того, как их гнилые зубы и все то, что от них осталось, впивались в тонкие птичьи лапки. Я не думал, что делать и как поступать правильно, меня научили не думать, когда на кону чья-то жизнь, в том числе собственная. Буйная, совсем недавно словившая инфекцию и переставшая пользоваться своими некогда человеческими мозгами, кинулась на Птичку, как бешеный питбуль. Эта мразь, особь лет сорока, жилистая и крупная, как сильная скаковая лошадь, повалила Мишель на асфальт и схватила за горло почти черной рукой смесь афроамериканского пигмента и начавшегося разложения тканей. Наверное, Птичка закричала бы, но из сдавленного горла слышался только низкий утробный хрип. Наверное, она попыталась бы сбросить с себя эту тяжеленную дуру, но откуда было взяться силам в этом тощем крохотном тельце патлатой дистрофички? Вот и я в душе не ебал, откуда. Второе дыхание у нее явно не открывалось, хотя по законам жанра обязано было.
Я выстрелил, почти не целясь, и кинулся отбиваться от оставшихся, даже не посмотрев, что там с нашей французской подругой. Голова совсем еще крохотного Ползуна лопнула под толстой подошвой моего черного армейского ботинка, и то, во что превратились мозги и куски черепа, брызнуло на темный асфальт красно-бурым фейерверком с лакричными прожилками. Тихоня напоролся на нож, получив тяжелым лезвием в висок, захрипел, помельтешил руками и притих окончательно, распластавшись на дороге, как морская звезда. Пара Буйных застыли на месте.
Они смотрели на меня вполне разумными, голодными хищными глазами. Красные радужки на фоне коричневых белков горели, как искры в зимнем костре. Они тяжело и глубоко дышали, готовы были сорваться на меня и разодрать на части два совсем молодых мужчины, схожих, как пара капель воды. Будь у меня больше времени, я бы даже предположил, что они близнецы, отыскавшие друг друга даже будучи зараженными чудовищами. Однако они, попыхтев на месте и уже давно сожрав меня глазами, развернулись и с ревом скрылись в сети районных улиц, заросших получившими волю деревьями, горами мусора и ржавыми машинами. И тогда я еще не знал, что увижу их снова, только встреча окажется далеко не теплой
Один из Тихонь, получивший несколько птичьих пуль в гниющее пузо, свисающее почти до колен, похрюкивал, кашлял кровавыми пузырями и царапал толстыми разодранными пальцами черноту асфальта, оставляя на нем куски кожи, плоти и сгустки черной жидкости. Я застыл над ним и смотрел на то, во что мог превратиться сам. Наверняка сейчас не лучшее время ностальгировать, но что-то нахлынуло, что-то страшное в почти стопроцентной тишине, где хрипело это безобразие и стонала Птичка, придавленная к асфальту теперь уже безоговорочно мертвым телом.
Я смотрел на то, во что мог превратиться сам, и мне стало плохо. Тогда, будучи семнадцатилетним, при росте пять с половиной футов я весил около девяноста пяти килограмм, если не больше, и уже с ощутимым трудом ходил, по возможности стараясь ездить в транспорте. Если бы в один прекрасный день папа не увидел мои побои, если бы не загорелся идеей превратить свиной бифштекс в мужчину, в поджарого гончего пса, я лежал бы сейчас на месте того разжиревшего Тихони. Отец сделал то, во что я давно уже не верил. Он отвалил немалые деньги за операции, диетологов и тренеров. Он сам учил меня тому, что я умею сегодня, и это то, за что я был благодарен Отцу до глубины души.