Осиное жало впивается в бесчувственную плоть.
Жалю, чем могу.
Не испытывая облегчения.
Аура вокруг женщины закручивается водоворотом, меня втягивает в воронку, и, прежде чем захлебнуться этой гнилостной мутью, я успеваю заметить: мой сын стоит на пороге, по-птичьи склонив голову к плечу.
Он улыбается.
Гляжу и я.
На легкие туфельки, на белую пену кружев вокруг корсажа на китовом усе, на роскошь платья из розовой тафты, чья шемизетка сплошь расшита соцветьями изумрудов и бриллиантов; а над всем этим
великолепием царит сияние жемчужных нитей в волосах. О, восхититесь! юная красавица стремглав бежит по кочкам и лужам, вишневым цветом порхает над зарослями чертополоха, мотыльком огибая топкие места, смеясь над растопыренными колючками терновника
Да, я понимаю.
Она, та некрасивая женщина в простынях, такой она видит себя здесь, в Порубежье.
Завидую; мне никогда не увидеть себя-прежнего даже в грезах.
Увидеть значит стать, а для меня это потеряно.
Дальше, начинаясь близ ореховой рощи, проглядывают из тумана деревянные столбы. Длинная, бесконечная вереница; каторжники бредут по этапу. Сочувствую: бывшие деревья, мы с вами одной крови, пролитой на потеху врагам. На столбах рядами натянуты жилы из металла, украшенные стальными репьями. Ржавчина густо испятнала ограждение, запеклась повсюду бурой коркой, и нижний ряд жил тонет в грязи, сливаясь с ней. По ту сторону опять болота, холмы, деревья и сухой кустарник. Все так же, как и здесь, но красавица в бальном платье смотрит вдаль с тоской во взоре. Ей смертельно хочется туда, за жилы из металла, за рукотворный репейник.
Да, я понимаю.
Она, та некрасивая женщина в простынях, таким она видит Рубеж изнутри.
Засмеяться бы, но нечем.
Меня здесь нет, я здесь случайно я яд в чужой ауре.
Туфельки несутся двумя обезумевшими лодочками, рукава знаменами полощутся на ветру быстрее, еще быстрее! Только тут до меня доносится отдаленный лай, переливчатая, почти членораздельная злоба: там, во мгле, свора идет по следу. По следу юной девушки с жемчужными нитями в волосах, по следу некрасивой женщины в смятых простынях, рискнувшей явиться в Порубежье без надежды прорвать и уйти.
Дочь любопытной Хавы, что ты здесь делаешь?!
Лай вдруг стихает, будто невидимые псы потеряли след. Но радоваться нечему: по ту сторону ограждения из-за приземистого холма выезжает одинокий всадник. Жеребец под ним отливает аспидной чернотой, горделиво ступая по земле; сам всадник почему-то одет в пышный наряд кастильского дворянина, каких много собиралось поглазеть на костры соплеменников старого рав Элиши. В облике всадника есть все: кожа и шелк, парча и бархат, пряжки и эполеты, ножны длинной шпаги у бедра, лаковые голенища сапог и перо на широкополой шляпе. Даже плащ на нем того цвета свежих роз, который получается лишь при смешении кармина с персидским кобальтом нет лишь главного.
Лица нет, рук нет вместо открытой взгляду плоти ровно дрожит голубоватое сияние.
Свет в мирских одеждах, верхом на жеребце из мрака.
Да, я понимаю.
Она, та некрасивая женщина в простынях, таким она видит Самаэля, гордого Малаха, чья власть зиждется на силе да, я понимаю.
И еле удерживаюсь, чтоб не закричать; хотя кричать мне нечем.
Меня здесь нет, я здесь случайно
Самаэль подъезжает к ближайшему столбу. Спешивается. Ленивый свет вытекает из-под обшлага, трогает металл репья, ласкает ржавчину. Пространство между кружевным воротником и шляпой вспыхивает пламенем свечи: белая вершина, чья суть Благо, голубая сердцевина, чья суть Уничтожение, и красное основание, чья суть Поддержка. Мгла вокруг Малаха редеет, рвется клочьями тумана, но вместо звезд в небе проступают искрящиеся буквы. Йод, Шин, снова Йод, и снова Шин, и снова слово «Бытие», многократно подхваченное небосводом.
Красавица останавливается.
Ее бег завершен.
Подойди, Проводник, не бойся! говорит Самаэль.
Ржание вороного жеребца эхом вторит ему.
Бальное платье у столба. По эту сторону заграждения. И псы совсем умолкли в туманной дали. Словно умелые псари дернули сворку, уводя клыкастых питомцев прочь от добычи. Двое стоят, разделенные колючей паутиной: Существо Служения и душа одной из дочерей Хавы.
А вокруг все так, как хочет видеть смертная.
Ты все-таки боишься, Проводник? спрашивает Самаэль. Ты не ожидала встретиться здесь со мной?
Да, боюсь, отвечает красавица.
Голос ее тускл.
Засиженное мухами стекло вот ее голос.
Почему?
В ответ стекло трескается отчаянным воплем.
Потому что ты предал меня! Потому что я выполняла твой приказ, о могучий Самаэль, когда отправилась сюда за этим чудовищным ребенком! Ты ты обещал мне, что это будет последнее, самое спокойное задание, что после него ты выведешь меня из мира-мертвеца, из треснувшего Сосуда! Ты обещал; ты клялся непроизносимым Именем Творца о четырех буквах! И что же?! Теперь Рубеж наглухо закрыт для преступницы, и меньше полугода отделяют меня от смерти! Где справедливость?! Ты лжец, великий Малах! Слышишь?! Я, Сале Кеваль, Проводник, утверждаю: Ангел Силы,
ты подлый лжец!
Тишина.
Лишь огонь лица Самаэля теперь течет вверху пурпуром, а внизу белоснежным молоком.