Нет необходимости разделять те или иные эксцентричные мнения Набокова, но принимать во внимание эту их возможную сверхфункцию приходится, иначе можно оказаться в ловушке кривотолков. При этом желательно понимать побудительные мотивы странноватых акцентуаций, а не принимать все безоглядно на веру. Требуется призма (слово из ключевых у Набокова), сквозь которую стоит смотреть, скажем, на такое заявление: «Во время университетских занятий я в первую очередь стараюсь выкорчевать идею, согласно которой художник продукт культуры. На меня вот не повлияло ни моё окружение, ни время, ни общество. Как на всякого настоящего писателя»371 (курсив мой Э.Г.).
И СРЕДА, И НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ
Когда в 1936 году Набоков (тогда ещё Сирин) попробовал было приступить к работе над автобиографией на английском языке, предвидя конец русскоязычной карьеры, предварительным названием было попросту «Its me» «Это я».381 Впоследствии он, как известно, оставил три варианта мемуаров. Все три доведены только до 1940 г., и во всех трёх больше двух третей объёма посвящены первым двадцати годам жизни в России. Этот троекратный повтор, его хронологические и тематические пропорции нельзя объяснить одними только техническими причинами: переводом с языка на язык, разными адресатами, пополнением материала. Подобно Антею, Набоков, видимо, нуждался в том, чтобы снова и снова, пусть в воображении, касаться той почвы, в которой изначально коренились и его среда, и его наследственность. Странно, поэтому, выглядит утверждение А. Долинина, что Набоков «начисто лишён ностальгически окрашенного интереса к безвозвратно ушедшему старому миру и не создаёт
было «простое правило» матери Набокова,632 в сущности, то же самое, что и «принцип» отца, только в женской, материнской ипостаси. «Её проникновенная и невинная вера одинаково принимала и существование вечного, и невозможность осмыслить его в условиях временного. Она верила, что единственно доступное земной душе это ловить далеко впереди, сквозь туман и грёзу жизни, проблеск чего-то настоящего»643 (курсив в тексте Э.Г.). «Набоков говорит о материнской вере, комментирует приведённую цитату из воспоминаний писателя В. Александров, и звучат его слова во многом так, как если бы он писал о себе самом: во всяком случае скрытно эта мысль проходит красной нитью через его произведения».654
Людьми церковными ни отец, ни мать не были: отец не мог не видеть в самой церковной организации те же признаки деградации, что и во всех структурах имперской власти; мать же была по отцовской линии из совсем недавних староверов, а по материнской, более отдалённой, тремя поколениями, из выкрестов (но знала ли?),665 и, по мнению Набокова, «звучало что-то твёрдо сектантское в её отталкивании от обрядов православной церкви в опоре догмы она никак не нуждалась».676 Церковь Набоковы посещали всего дважды в год: на Великий пост и Пасху.687 И однажды, выходя из церкви после пасхальной службы, девятилетний сын сказал отцу, что ему было скучно. Ответом ему было: «Тогда можешь не ходить больше».698 В либеральном Тенишевском училище предмет, обычно именуемый в гимназиях как Закон Божий, назывался, с некоторой претензией на просвещённый подход, Священной историей, но и в такой подаче учеником Набоковым не был любим, что и отозвалось в аттестате единственной отметкой с минусом (5-).
Знаменательно, что в дальнейшем обе составляющие этой оценки оказались равно значимыми: обладая памятью фотографической точности, Набоков мог обнаруживать отличное знание источников, но яростно отказывался «участвовать в организованных экскурсиях по антропоморфическим парадизам»,701 будучи чужд «организованному мистицизму, религии и церкви любой церкви».712
«Свято место», однако, пусто не осталось: усвоенная эрудиция религиозного и философского содержания постепенно замещалась собственной композиции метафизической амальгамой, в которой отцовское и материнское, а также многое другое, что являлось плодом размышлений и интуитивных прозрений устроителя собственной вселенной, было преобразовано в картину космического значения как ни странно, но вполне прирученную и к восприятию повседневной «чащи жизни». Тем самым ей придавалось дополнительное измерение и смысл проявления скрытой «двумирности»: «Это вроде мгновенного трепета умиления и благодарности, обращений, как говорится в американских официальных рекомендациях, to whom it may concern не знаю, к кому и к чему гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земного счастливца».723
Как уже отмечалось, по предположению А. Кунина, «великая тайна Набокова не мистическое откровение потусторонности, но счастливая физиология мозговых структур (то ли особой структуры мозга, то ли его биохимической регуляции) это действительно остаётся тайной, хотя и не мистической». И он добавляет, что если попытаться (чего, признаёт он в скобках, Набоков, конечно же, не одобрил бы) «поместить его биологические взгляды в одну из известных ячеек, то это будет, вероятно, Intelligent design Разумный замысел. Но и в этой ячейке он составит особый подвид Поэтический дизайн, основателем и единственным представителем которого он был и остаётся». Причём Набоков «желает не строгого и холодного дизайна, но материнской заботы, которая не только питает, но и балует, развлекается и любуется своим созданием».734