В июне уехал Иван с отцом на гречишные поля под Гумрак с Болотниками вместе на их «буханке» и укатили. Семья пчелиная разрослась. Наколотили они с отцом пяток новых ульев.
За тобой черед, сына, говорил отец. А что, глядишь и вы с Шуркой пчеленка состряпаете. Из досок, веток и травы соорудил Иван шалашик. Как остался один, отец с Витькой поехали обратно за следующей партией ульев, нарадоваться не мог соловьиному концерту. Как мечтал он о таком вот одиночестве, когда, раскинувшись в шалашике, можно лежать и думать о будущем, что, может, и правда появится на свет его Иванов пчеленыш. А как назвать? Жоркой, конечно, в честь брата. Матьто, мать Ух, она станет ходить за внуком или внучкой. Девка?.. Тоже ничего. Девчонку пусть Шурочка называет. Имен красивых много хоть Татьяной, а хоть Ольгой можно. Лишь бы душе пелось, да дышалось легко, как вот в этом шалашике среди душистых ранних трав, да соловьиных пений. А Ленчик?.. Что ж, так тому и быть усыновит он Ленчика. Пацан растет правильный, да и привык он уже к нему. Глядишь, скоро станет называть его папкой. Эх, хорошо! Бывают, значит, исключения, выходит, прав был попутчик.
Прав
В то время заявился из города в Степное бывший Шурочкин муж, отец Ленчика.
Шурочка на следующий день шла по селу, закутавшись платком. Мать, как увидела синяки, давай ее расспрашивать, а потом говорит, чтоб та Ивану не сообщала, не то убьет он паразита, Ленчикова отца. Грех страшный будет. Но все случилось подругому.
Вернулся на Гумрак к пасекам Витька Болотников. Отцы остались по домам. С ним оказией увязался брательник: выпимши был старший, ну и все Ивану рассказал про то, как «старый Шуркин муж гонял свою, что слышно было на полсела».
Витька поумней братца кинулся Ивана держать. Иван ему приложил, не разбираясь. Рухнул Витька на спину ровненько на шалашик. Шалашик и развалился под здоровенным Витькой. Очухался матерится на старшего болтуна. Да толку Иван прыгнул в болотниковскую «буханку», за ним по проселку только пыль столбом. Пока ехал, колес не жалел, но ближе к дому поостыл Иван: «Только скажу, чтоб проваливал, не буду бить, не буду»
Зашел Иван в дом пусто в кухне. Он в комнату. На кровати лежит тело: затылок взъерошенный. Сопит в подушку. А подушка та, на которой они с Шурочкой ночью соловьев слушали и о всяком замечательном разговаривали. Иван схватил незваного гостя за шиворот и поволок к дверям.
Ленчиков отец, хоть и пьяный был, но стал понемногу приходить в себя понять не может, в чем дело давай хвататься по сторонам за все подряд. Посыпалось с полок, занавеска рухнула с карнизом.
Ты куда кто? Аа хахаль Шуркин!.. Чмоо!! Положь
Очухался Ленчиков отец и давай материться. Мужик здоровый рыхлый, крупней Ивана. Да Иван жилистый.
Ах, ты, чмо! Аа соседский Этта ты, что ль, инвалид контуженый? Присоседился к чужому добру, голодрань! Вали из маего дома, чмо! и с пола поднимается, а кулаком метит Ивану в голову. Да промахнулся.
Иван побелел и ударил в ответку. Ударив раз, пошел уж лупцевать Ленчикова отца, тот и прикрыться не успел. Иван ему с первого удара нос в кровь. Тот теперь корчится на полу. Иван по нему сверху ногами месится; зашелся и аж пена изо рта. По сторонам глянул молоток на полке. Схватил. И убил бы Да вдруг ктото на руке повис. Шурочка. Она не кричала, а так тоненько стонала: Ниии ни надааа, Ваня, ниии Да что ж это, брось, брось! Уходи, оставь его, не смей! вдруг она закричала, но не бархатным, а злым холодным, чужим голосом: Убирайся вон! Оставь, тебе говорю Что ж ты сделал, идиот?! У тебя совсем, что ли мозги там, на твоей войне поотшибало? понесло Шурочку. Иван так опешил от ее слов, что выронил молоток и стоит как оплеванный: а ни утереться, ни уйти не может ноги руки онемели. Что ты, Шура? Я ж он же Смотри, вся щека у тебя. Урод, упал платок на плечи: волосы нечесаные у Шурочки, слезы из глаз, на щеке синячина с кулак, и веко подплыло фиолетовым. Тебя кто просил лезть не в свое дело? Ты что ли кормить меня станешь? Да тебя самого нянчить еще. Защитник нашелся! Мне терпеть не тебе. Всю жизнь от вас выродков, терплю. Одна гадина мучает, да хоть деньги дает. Тыто куда?.. Чего я теперь делать стану на твою пенсию жить, инвалид чертов? Может, и простил бы Иван Шурочке сказанное в горячности. Отошел бы потом, и помирились бы они с Шурой: чего в жизни не бывает чего не скажешь по злобе дорогому, любимому? Самому близкому и скажешь обидное: то, что чужому нельзя, неприлично, то своему отчего не сказать все одно простится
потом. И простил бы Иван. Но тут Ленчик в комнату вошел увидел все: мать растрепанную, отца своего в крови на полу. Ленчик к Ивану мелкими шажками подбежал и давай колотить его ручонками, а потом поднял лицо и со слезами сказал: Ты гад, гад Это папка мой. А ты гад, дядька чужой.
На Вишневой балке открылась «Карусель». Держал точку барышник Пух, малый со Спартановки, тот самый у которого Иван работал когдато в автомастерской. Пух торговал «паленой» водкой, но заходившим деловым наливал честно.
Пух платил исправно: когда звал Ивана в контору получать зарплату, хватал его за плечи и клялся, что за такого верного друга, он готов «че хошь» отдать. Пух тряс жирным брюхом под шелковой малиновой рубахой и выкладывал перед Иваном девять синеньких бумажек. Всякий раз он добавлял сверх положенного пятисотрублевку за усердие и напоминал Ивану, что дружба это когда друг тебя не просит, не просит. И вдруг попросит. А ты не откажешь другу