Незаметно для себя Иван втянулся в этот, как казалось ему, никчемный разговор; путаный рассказ молодого человека понастоящему заинтересовали самого Ивана, в некоторых места обескуражил и даже разозлил.
Отец был известен в творческих кругах личность литературный критик, продолжал попутчик. Не слышали, Выший? Ну, конечно, вряд ли. Отец ушел Что я теперь? И что все эти книги что все эти нобелевские лауреаты, изощренные психологи, врачеватели душ?
Вот тебе и здрасте! Думал Иван, что к нему в душу лезут, а оказалось перед ним выворачивается человек наизнанку. «Да, чубарый, эк тебя колбаснуло! не удержал злое, но не вслух: Это ты, братела, с сытости. Видишь как И служил у папы под крылышком, дипломчик на халяву и кормился с богатого стола. Надорвался папаша, царствие небесное. Что ж, жалуйся, мы понятливые. Эх, братела, тебя бы в окопы под Аргун»
Вагон дернуло, поезд остановился.
Станция.
Разговор на время затих. Оба собеседника разглядывали незнакомый ночной перрон. За окном суетливо забегали. Через пару минут двери распахнулись, и в тамбур ввалились «амоны». Не врала проводница. В соседнем вагоне дембеля развоевались посерьезному. Ивана прижали автоматным стволом к стенке, грубо ощупав карманы, приказали стоять и не рыпаться. У ОМОНа расклады свои дернешься, без разговоров получишь плюху. Иван такое дело знает. Стоит, только желваки выдавливает, изучает облупившуюся стенку перед носом. Попутчика интеллигентность подвела.
Послушайте, это же не законно, вы даже не спросили, кто мы! Какое вы имеете пра
Он не договорил. Здоровенный детина со знанием дела воткнул ему в спину приклад автомата. И после того, как чубарый скорчился на полу, произнес заученное:
Ша, монсистра. Разберемся.
Пока разбирались, по тамбуру сновали люди, хлопали дверьми. Иван заметил через плечо, как проволокли с руками заспину двух парней в изодранных камуфляжах.
Потом прибежала проводница и завизжала:
Ой, та вы шо! Это ж мои! Та оны не причем
Разберемся, гудел омоновец.
Шо разбираться, ну ка бросьте руки! Полуношники Хаварила толька им, шоб не бросалы бычки
Ивану смешно стало; за спиной проводница верещит на омоновца:
Тю, куда там!.. Ну, вы, мужчина, не понимаете?.. Та, боже мой. Охохо, ой какие вы страшные, в ваших масках! Добрые хлопчики И вам спасибочка! Шо ба мы без вас делалы с той пьянью?..
«Менты и в Африке менты, кривится Иван в стенку. Охотники на мамонтов. Сейчас с дембелей шкуру и спустят. А проводница натуральный перпетум».
У них проверили документы. На Ивана посмотрели косо, перерыли всю сумку. Здоровяк, что держал его в тамбуре под дулом, чтото сказал на ухо старшему. Тот спросил Ивана:
Из госпиталя?
Иван взял протянутые ему бумаги, военный билет. Рвут кожу желваки.
Домой еду.
Не шастай по ночам, солдат. Время, знаешь какое?..
А что обычное было время. Случилась в те годы война. И, как обычно бывает, стали люди гадать, как же это не подумали они о старинных приметах. Правда, и приметы те уж никто не помнил. Стали все валить на жару: дескать, земля иссохлась, птица
ушла к морю, вино кислей обычного получилось, да и виноград раньше сроку закровянел переспелыми гроздьями. Так вот после и не верь в приметы Заплутал дурной ветрила меж горбатых хребтов, заметался с истошным воем, и пролилась кровь, насытив истомленную землю живою влагой. Вино перебродило и загустело на губах рудыми каплями.
От примет тех забытых и случилась жестокая брань, а отчего ж еще?
И снова побежали столбовые километры: дрожали в непроглядной ночи огоньки шахтерских поселков; новые пассажиры устраивались на узких боковушках; кареглазая хохлушкапроводница пересчитывала мелочь за чай, рассовывала по кармашкам проездные билеты.
И как в нелегкую годину сближаются, свыкаются друг с другом чужие совсем люди, так и в малой своей беде, а как же не беда: в бочину прикладом, сумку навыворот, желваки как цепные кобели, сошлись двое случайных попутчиков, обжились в грохочущем тамбуре. Боролся Иван с искушением, но махнул рукой на всякую осторожность. Горемыка блондинчик коньяк подарочный раскупорил хлебнул «из горла». И Ивану протянул: давай, старик, не побрезгуй раз такое дело.
Что ж ты, доктор, разве не мог обмануть солдата мол, пей, но в меру? И твоя душа, доктор, зачерствела: зарубцевалась малиновыми шрамами, истекла гноем. Корка сушеная, а не душа у тебя доктор! Ты бережливый: душа тебе нужна станет потом, когда заболит и сожмется сердце от горьких воспоминаний про то, как укрывал ты белыми простынями «с головою» неспасенных тобою, как провожал спасенных и пытался думать на латыни. Но мудрое становилось бесполезным, и ты говорил вслед идущим на волю не пей солдат, нельзя тебе
Что нельзя, поначалу и не поймешь почему.
Глотнул Иван сразу много; думал так чтоб одним махом накрыло, чтоб не было пути обратно. И еще отхлебнул вдогон. Как парное молоко, севшее в простоквашу, размякла суровость Иванова: в голове стало горячо, в ногах вязкость. Ах, докторишка! Пожалел? Кого ж ты пожалел солдата? Так солдату во хмелю, так же как тебе с твоей латынью, понятней изъясняться за жизнь «толкать базар».