Инесса Павловна думала, как странно, что эти непонятные ей люди так скоро стали частью ее жизни. И никто не спрашивал, кто и почему здесь оказался. Она понимала, что все это еще много раз будет обсуждаться, но все это не так теперь стало важно, как то, что́ каждый из них принес в этот мир за колючей проволокой. Происхождение и прошлая жизнь теперь ценны были только пригодными для выживания знаниями и качествами, но еще важнее были их душевные, человеческие силы, которые могли быть и у этой воровки-рецидивистки, и у больной Рябовой, и у юной Курочкиной, и у нее самой, дочери известного русского музыканта, жены хорошего хирурга, осужденного властью, которую он спасал. Их звания и заслуги теперь не имели важности в лагпункте, где каждый был за себя, где нужно было заново определять свое место и положение, а может, и искать свое истинное предназначение.
Только после двенадцати разговоры пошли на убыль.
А здорово все-таки сегодня Александрова оборвала Грязлова, тихо сказала Курочкина. Я заметила, что Денису это понравилось.
Паздееву, что ли? усмехнулась бригадирша. Слабак. А ты что, глаз на него положила? Растяпа. Лучше уж Ванька Федотов, тот хоть видный. А этот вожжа и сопляк. Дрыщ!
Глупая ты, тетя Варя! заворчала Полька. Нужен он больно! Да и охранник он, что мне в нем?
Ишь наблюдательная! захихикала Клавка, покуривая перед сном самокрутку. Может, еще что заметила, как Ларионов наш Александрову взглядом буравил?
Да что ты все трындишь! шикнула бригадирша. Сочиняешь, чтобы Анисью позлить. Делать тебе нечего.
А вот и нечего, заулыбалась Клавка и откинулась на соломенную подушку, глядя в закопченный потолок. Что вы понимаете в людях, только и знаете лес валить. А я психически личность вижу.
Бабы захихикали.
А что? В моей работе психология на первом месте. Надо понять, что за птица этот или тот человек: стоит его потрошить или он кукляк, фуфырится. Я фраеров сразу просекаю. Уж я-то знаю, будь здоров, когда у мужика глаз горит.
Да на эту ль? качала головой бригадирша. Анисья-то вон павлин, что против нее эта пичуга? Коль тебе надобно Анисью довести, тогда ясно. А так все это пустое, сама знаешь.
Любовь это печальная и таинственная вещь, задумчиво произнесла Клавка. Болезнь Черт с ними и с Анисьей. А все же завелась сегодня, смерть! Заарканила она Ларионова, падлюка. Подола перед ним задирала, чулками щеголяла, а мужику-то много, что ль, надо? Тем более в тоске такой хоть запей, хоть заблуди.
Тихо вам! не выдержала Забута. Одно болтаете весь час!
Ишь! засмеялись бабы. С норовом тоже.
Слышьте? Фараон брешет, приподнялась Клавка. Все падаль чует.
Как успокоился пес, к двум все заснули. Инесса Павловна не спала. Не думала она, что этот первый страшный день в лагере пройдет так обыденно. Ей стало казаться, что уже давно она здесь, бесконечно давно; что все ей уже знакомы, что иначе уже невозможно. Было очень страшно за Ирину в ШИЗО.
Глава 3
Прежде, когда возили в Новосибирск, некоторые умирали по дороге, особенно зимой. Ларионов уговорил начальство через Туманова открыть стационар в Сухом овраге и отправил туда своего заключенного врача-немца Пруста и с ним медсестру Марту, литовку, оба расконвоированные. В больнице дежурила Охра.
Электричество в лагпункт обещали провести уже который год, и Ларионов писал
ума, а радость, переполнившую его так, что он не знал, что с этим делать и даже испугался этого восторга, незнакомого прежде его одинокой душе. Это было в лето, когда он возвращался в Москву из Туркестана в поезде с Женей Подушкиным студентом-медиком, с которым Ларионов познакомился и сблизился в Ташкенте
Ларионов был ранен в Туркестане несколько раз и после последнего ранения направлен из госпиталя Ташкента домой в РСФСР в увольнение. Женя Подушкин приезжал на практику в госпиталь благодаря хлопотам одного профессора, семью которого Подушкин знал по Москве. Там, в госпитале, они повстречались и подружились, особенно после того, как Ларионов оказался единственным, разрешившим Подушкину осмотреть рану: все остальные красноармейцы отнеслись к Подушкину, как и подобает относиться к практиканту с недоверием; высмеивали очкарика, называли «лопухом» и «чудиком». Ларионову стало жаль Подушкина, чье лицо неизменно источало заботу, которой так не хватало Ларионову. Сам того не осознавая, он тянулся к таким людям, как Женя, открытым, честным и чистым.
Оказавшись вместе в поезде, Подушкин опекал все еще не вполне окрепшего Ларионова, который прежде не бывал в Москве. Подушкин был добр к нему и предложил остановиться у него и навестить с ним семью профессора. Он сообщил тогда Ларионову, что у профессора прекрасные дочери Кира и Вера, и сын его друг Алеша, студент, надежда советской биологии. Женя с восторгом говорил о своих московских друзьях, и эти восторг, желание говорить о ком-то столь долго были привлекательны для Ларионова, привыкшего к военной жизни с ее сухостью, отсутствием настоящих привязанностей и семьи; частыми сменами мест, смертями, лишениями и внутренним одиночеством в бесконечно сменяющейся толпе.