Вера вернулась на веранду и что-то шепнула Архипу, а тот подмигнул и подкрутил усы.
Эх, ахтунг-ахтунг, баловница-чаровница! закричал он и запрокинул стакан самогона, налитого Иванкой из «магазина».
Вера позвала Алешу и Машу наверх, а Алина Аркадьевна уже знала, что младшая дочь опять что-то выдумала. Она, озираясь, заметила, что Шура куда-то исчезла, и немного заволновалась.
Наверху у Веры в комнате дети открыли старый сундук, где хранились всякие ценные вещи, которые годами копились в течение дачной жизни. Там были и сарафаны, и маски, и рубахи разных цветов, и шапки, и шали, и много разных костюмов, которые шились Алиной Аркадьевной и Степанидой или собирались по округе у деревенских и соседей для домашних представлений.
Алеша нарядился в маковый сарафан, Вера завязала ему вокруг головы алую ленту и нарумянила щеки; Маша надела «матроску» и штаны-клеш, а Вера выбрала бывший Алешин костюм казака, который теперь ей был впору, а ему мал, с кавказскими сапогами и лихой папахой. Маше нарисовали длинные черные брови, а Вере казачьи усы. Она была похожа на атамана и выглядела неотразимо.
В ней не раскрылись еще женственность и томность, как у Шурочки, но были страстность и жажда жизни, собственная необычная красота, исходящая от восторга Веры перед жизнью. Эта красота обладала решительной силой единения тела, ума и души.
Они сбежали вниз, а Архип сразу заиграл «Яблочко». Сначала вышел Алеша, изображая девушку, а Маша пошла танцевать вокруг, периодически заваливаясь от неумелого матлота.
Степанида забежала в кухню и окликнула Ларионова, сидевшего в одиночестве у печи и смотревшего завороженно на огонь:
Григорий Саныч, сюда! Наши пляшут черти, да и только!
Ларионов вышел в столовую и попал в самый разгар сценки.
Маша кружила и приседала, а Алеша принимал угловатые и неловкие позы, подражая женскому кокетству. Публика хохотала и хлопала, а Архип с папиросой в зубах прикрикивал:
Эх, черти! Ахтунг-ахтунг! Наподдай!
Даже Подушкин оживился и, поправляя очки, завороженно смотрел на резвую молодежь, со всем азартом увлеченную танцем. И когда девушка, то есть Алеша, уже была покорена матросом, на сцене появился лихой казак Вера. Они схлестнулись с матросом в искрометной жиге, и гармонь, казалось, надорвется и лопнет.
Степанида свистнула через пальцы так, что оглушила Зою Макаровну, уже изрядно веселую к тому времени, и подтолкнула Ларионова:
Знай наших!
Ларионов не мог наглядеться на Веру. Ее нерв, страсть, с которой она отдавалась роли, и чувство настроения музыки настолько увлекали за собой, что он уже забыл о глупой выходке Шуры. Он чувствовал не только нежность к ней, но и гордость за нее. Он был счастлив с ней, и только она давала ему ощущение гармонии в этом бушующем мире.
Вера никогда не училась танцевать, это было внутри ее. Энергия, кипевшая в ней, направлялась
на все, что она любила. И Ларионов думал о том, что всем этим он бы хотел обладать, он все яснее чувствовал, что желал обладать Верой.
С последними аккордами каждый принял свою позу. Вера на одном колене впереди, матрос-Маша позади, подбоченившись, а Алеша кокетливо подперев рукой щеку.
Вера видела восхищенный взгляд Ларионова и как он и Степанида свистнули через пальцы. И только в ней возникла снова нежность к нему, как она заметила насмешливое лицо Шурочки, прикованное к Ларионову немым призывом к разврату. Вера вспыхнула. Она видела раскисшего, влюбленного Подушкина, и что-то толкнуло Веру, помимо ее воли, что-то страшное и необъяснимое направило ее по пути, по которому в другой момент она бы не пошла. Это было зло, которое было порождено ревностью и теперь разрушало все вокруг, заглушив робкий голос милосердия.
Вера решительно подошла к Подушкину и взяла его за руку. Она позвала его наверх, а он покорно за ней последовал. Ларионов проводил их взглядом из-под лестницы, но Вера не хотела даже его замечать. Все решили, что Вера затеяла еще какое-то действо, и принялись обсуждать танец и хвалили Алешу, Машу и Архипа.
Верочка, ты такое чудо! бормотал Подушкин. Куда мы идем?
Вера молчала и тащила его наверх, на чердак. На чердаке Вера, все еще в костюме казака, остановилась. Подспудно она понимала, что делала гадость, но зло уже запустило маховики жестокости, и Вера со всеми ее добротой и нежностью не могла противостоять ему.
Она скинула папаху, подняла глаза на Подушкина и, несколько поколебавшись, взяла его за руки. Подушкин выглядел жалко и озабоченно.
Женя, спросила она тихо, я нравлюсь тебе?
Подушкин задрожал и засуетился.
Верочка, как же можно спрашивать? Ты же знаешь, что я готов на все ради тебя, я
Поцелуй меня, сказала решительно Вера.
Подушкин опустил глаза, потом снова посмотрел на Веру, в его глазах мерцали слезы, и он глупо улыбался и быстро моргал.
Ты действительно этого желаешь?
Да, это надо, не помня себя, говорила Вера.
Надо? изумленно спросил Подушкин.
Замолчи, Женя! вскрикнула Вера. Ты поцелуешь меня?!
Подушкин дрожащими руками взял ее лицо, как берут в руки наполненную до краев чашу, которую боятся расплескать и не знают, куда пристроить. Вера зажмурилась.