Вы тут с супружницей или сами по себе? продолжала Шура.
Я с друзьями, сказал Ларионов, ощущая, как сердце его застучало неодобрительно.
Милочка! позвала вдруг громко Зоя Макаровна. Несите-ка сюда! Товарищ Ларионов не любитель десертов.
Архип подкрутил усы и растянул гармонь. Он пел знакомые с детства русские песни, и все подпевали ему и хлопали. Ларионов вспоминал, как иногда на привалах в деревнях слушали они гармонистов, и Архип был похож на одного из таких русских солдат, простых и душевных, которые играют на войне на гармони, словно война никак не останавливала их от любви к жизни.
Когда Архип запел «Светит месяц», Шура вдруг оживилась.
Страсть как танцевать хочется, потянулась она с развратом, который не скрывала, а явно им гордилась.
Ну, Шурка, айда! Глядишь, и все втянутся! засмеялся Архип.
Он играл сначала медленно, а Шура вышла в центр комнаты и, натянув за спиной павловопосадскую шаль с бахромой, принялась выхаживать. Лицо ее сделалось страстным, и грудь нарочно бурно вздымалась. А Архип все ускорял, и Шура стала потеть; коса ее расплелась совсем; грудь волновалась и бултыхалась от каждого движения. Степанида выглянула из кухни и неодобрительно покачала головой. Ларионов чувствовал себя неловко, потому что понимал, что Шура выделывается для него. Он видел Веру по ту сторону круга рядом с Емелькой, выглядевшим совершенно безучастным, словно давно тоже понимавшим все ходы Шурочки и не видевшим во всем действе ничего для себя выгодного. Но Вера смотрела на Шуру с радостным и наивным любопытством.
Ларионов хотел было выйти в кухню к Степаниде, но в этот момент Шура уже накинула на него платок и потянула к себе. Он не сопротивлялся, но и не показывал желания участвовать в ее маневрах. Она обходила вокруг него, арканя его шалью. Когда она в очередной раз замахнулась на него платком, Ларионов ухватил его и набросил ей на плечо.
Я не танцую, сказал он спокойно, но тут есть товарищ Краснопольский. Из него выйдет отличный партнер.
Ларионов вышел в кухню, а все смеялись над Краснопольским, пыхтевшим, как пузатый самовар, неуклюже стараясь нащупать правильные движения. Вера была в недоумении. Что это нашло на Ларионова?
Она вбежала в кухню, где Ларионов о чем-то весело говорил со Степанидой.
Григорий Александрович! Что же случилось?! Отчего вы так с Шурой? Вы слишком суровы!
Ларионов смотрел на нее нежно.
Верочка, Шуре нужен другой партнер, сказал он шутливо, а Степанида прыснула.
Вы все такие скучные! засмеялась, убегая Вера. Она так забавна, эта Шурочка!
Ларионов и Степанида молча переглянулись.
На веранде Шура уже окручивала Краснопольского, и все хохотали от того, как нескладно он двигался. Шура была уже раскрасневшаяся и потная. Степанида вошла с горячим самоваром и поставила недалеко от Алины Аркадьевны.
Шалава она, бросила Степанида походя.
Что ты сказала?! с замешательством провожала ее взглядом Алина Аркадьевна.
Шоколада б, говорю, сказала Степанида и направилась в сарай за дровами.
Теперь танцевали Кира и Краснопольский, и гармонь только еще больше стала расходиться. Вера прыгала от радости, совещаясь с Алешей и Машей по поводу номера.
Шура вышла в кухню, где у печки сидел Ларионов и поправлял дрова кочергой. На печке бурлил большой чугунный котел, в котором Степанида принялась варить жаркое на вечер.
Что ж ты от меня, как от чумной? спросила Шура, покачиваясь и задевая Ларионова юбкой.
Преувеличиваешь, сказал он, усмехаясь.
Она опустилась возле него на колени.
А ты посмотри на меня
Ларионов повернул нехотя голову: грудь ее, раскрасневшаяся и красивая, была близко от него, и он чувствовал ее запах и жар.
Что, не люба я тебе такая? Некрасивая? Нежеланная?
Ларионов подтолкнул полено в глубь печи.
Ты для любого и красивая, и желанная, заметил он спокойно.
А я тебя сразу заприметила ладного такого, молодого. Повлекло меня к тебе, говорила она грудным голосом выученного соблазна.
Ларионов почувствовал, как в нем поднимается плотское, знакомое чувство, звериное и простое, какое столько раз возникало и бесследно исчезало потом, и он даже не мог вспомнить лица женщин, с которыми проводил ночи.
Тебе лучше уйти, сказал он нарочито холодно.
Вера не могла понять, куда подевался Ларионов. Она заглянула в кухню. Шура стояла на коленях возле него, пышущая жаром, сытная, смелая, а он хоть и был отстранен (Вера почувствовала), был не похож на себя: таким странным взглядом он смотрел на Шуру плотоядным и вместе с тем пренебрежительным. В нем не было привычных для Веры нежности и теплоты, но было что-то другое дикое, грубое, чужое. И ее, Шурочкин, взгляд был таким же. Они были теперь похожи на двух животных, которым не о чем было говорить, но которых сближало это звериное начало.
Вера тихо ушла. Она не хотела видеть Ларионова. Она дрожала, но изменения, которые происходили теперь с ней, воспитание ее собственного характера толкали ее на путь сопротивления. Упрямство и решительность ее натуры брали верх над смирением и печалью.
Вера чувствовала небывалый прилив сил, словно всему миру и себе она должна была доказать, что она сама по себе есть сокровище, и те, кто разменяет ее на фальшивку, недостойны быть причастными к ней. Она не могла еще зрело воспринимать происходящее. Она не могла понять, что не было ничего абсолютного в этом мире, кроме любви ее матери и Бога, и что каждую минуту отсылались человеку разные испытания для его совести и духа. Ей было сложно оценить поведение Ларионова, который, в сущности, ничего дурного не совершил. Но, будучи бескомпромиссной натурой, Вера почувствовала обиду уже оттого, что он позволил Шуре так говорить с ним, стоять перед ним на коленях и смотреть на него так, словно они были близки.