Все люди братья! сказала мне в то утро юная леди с красной повязкой на рукаве и очаровательным акцентом урождённой кокни. И добавила решительно, хотя и после крохотной паузы: И вы, значица, тоже.
Полагаю, она догадывалась, кто я такой, этим и была обусловлена её заминка перед последним утверждением. Догадывалась, а, может, и знала наверняка. Но всё равно сочла нужным так сказать, и вряд ли лукавила при этом. Мы сражались с нею бок о бок перед баррикадой, как же пафосно это звучит. Но ведь мы и на самом деле сражались, защищая не просто сваленную на перекрёстке груду старой мебели мы защищали будущее. Не от врагов Британии, не от ужасных пришельцев с Марса и даже не от фашистов, которых мне есть за что не любить, поскольку трудно с приязнью относиться к тем, кто собирается сбросить тебя в жерло рукотворного вулкана. Увы. В то необычайно солнечное утро мы сражались против доблестных лондонских полицейских, просто выполнявших отданный сверху приказ. И не их вина, что в то воскресенье им было приказано охранять британских неогуманистов, решивших устроить показательный марш по Кейбл-стрит с последующими столь же показательными погромами на ней же. Сбрасывание всех не успевших скрыться ундерменшей в Пекло должно было заменить праздничный салют и стать достойным завершением воскресного дня. Ибо с точки зрения истинных ультраправых с их лозунгом «Земля для людей!» заселённый всяческим отребьем Ист-Энд был язвой на теле Лондона и давно нуждался в лечебном прижигании.
Как потом писала "Таймс", правительство выделило на охрану трёхтысячного марша десять тысяч полицейских, причём треть составляла полиция конная, превратившаяся в страшную силу после введения в строй верховых механоидов.
Такую же цифру указала и "Полицейская газета", которой я склонен доверять больше. Плюс три тысячи самих участников марша, но они-то как раз в драку так и не вступили, за очень редким исключением. В оценке же количества лондонцев, что не сговариваясь вышли на Кейбл-стрит выразить свой гражданский протест против высочайше одобренного геноцида, мнение прессы разделилось. Ультра-левая "Морнинг стар", например, утверждает, что их было не менее полумиллиона. Более консервативная "Ньюсуик" придерживается вдвое меньшей цифры, а "Таймс", будучи голосом правительства, и вообще говорит о каких-то жалких ста тысячах. Мне в тот день было не до подсчётов, и потому я не возьмусь утверждать, кто из газетчиков оказался ближе к истине. Но даже и сто тысяч уже довольно ясное и недвусмысленное волеизъявление народа, показавшее, насколько низко он оценивает своего нынешнего монарха, симпатизирующего недавнему врагу и готового предать интересы Британии ради прелестей дважды разведённой немецкой шпионки. Полагаю, что если бы партии британских коммунистов пришла на ум гениальная идея устроить шествие по Пикадилли они, разумеется, вряд ли нашли бы там сторонников и поддержку доброжелательно настроенной публики. Но и такого ожесточенного сопротивления не встретили бы тоже. В такие минуты я горжусь тем, что я британец. Хотя сам по себе повод и достаточно горький.
Рискну показаться брюзгливым стариком, для которого раньше трава была зеленее и девушки симпатичнее, но ни при славном Георге V, ни тем более при его бабушке Виктории, такого и представить себе было невозможно. Они действительно были Королем и Королевой с больших букв, и, вспоминая годы их правления, я не могу представить себе ситуацию, подобную нынешней. Чтобы правительство тех лет одобрило акцию, настолько непопулярную в народе, что сам факт этого одобрения уже чуть ли не спровоцировал стихийное восстание? Какая печальная ирония неустанные усилия Георга V по объединению нации дали свои плоды лишь после его смерти и вот в такой странной форме, когда против лондонских бобби плечом к плечу встали люди и моро, докеры и аристократы, мужчины и женщины, ветераны и коммунисты, живые и мёртвые в едином порыве, позабыв о многолетней вражде, впервые действительно считая друг друга братьями если не по крови, то хотя бы по духу! Неужели мы действительно не способны относиться друг к другу по-человечески просто так, неужели объединить нас может лишь серьёзная опасность, одинаково угрожающая всем?
Но я отвлёкся. И не случайно трудно писать о собственных недостойных поступках, тем более о двойном предательстве. Путь к предательству долог и состоит из множества крошечных шажочков, каждый из которых по отдельности кажется сущей ерундой, не стоящей внимания пустяковиной. Что послужило первым шагом для меня? Может быть, то, что я скандировал "Но пасаран!" вместе с другими защитниками баррикады, ломая ноги механическим лошадям или (о, Боже!) вместе со всеми орал слова "Интернационала", стараясь заглушить звон колоколов Сент-Мери-ле-Боу, включённых в умиротворяющий режим? Или это случилось позже, вечером того же дня, когда во время погони за монстром по Спиталфилдским катакомбам я совершил своё первое предательство и не сделал ничего, хотя имел полную возможность уничтожить или даже пленить чудовищное порождение моего бывшего коллеги как вы понимаете, под «коллегой» я подразумеваю отнюдь не собрата по медицинской академии. Или же всё началось намного раньше, с того непристойного облегчения, почти что радости, которые я испытал при известии о трагедии в доме Лейберов? Облегчение оттого, что где-то справились без меня, что ещё один ребёнок убит не мной. Только вот радовался я преждевременно очень скоро выяснилось, что для совершения врачебной ошибки вовсе не обязательно наличие белого халата