«Это что за номер? глядя прищуренными глазами на приближающегося Панкова, думал Хомин. Как это понимать? Ушел со штурмовой полосы!»
Панков, длинный, сутуловатый, шагал не спеша, приближаясь к исходному рубежу. Увидев Хомина, встретившись с его вопросительным и вместе гневным взглядом, он засуетился, начал поправлять ремень, сумку с автоматными магазинами, потом исподлобья поглядел на старшину и сделал независимый вид.
Голова закружилась, спокойно сказал он. Разве я виноват?
У Хомина даже комок подкатил к горлу так закипело все внутри. Но он сдержался.
Сегодня же пойдете в санчасть к доктору. Принесете заключение o вашем здоровье.
Ладно, нахохлился Панков.
Не «ладно», а отвечайте как положено! едва сдерживая гнев, бросил Хомин.
Есть, пойти в санчасть! вытянулся и отчеканил Панков.
Голова у него закружилась! язвительно заметил Хомин, знавший все солдатские уловки. А если бы это случилось в бою? Вы понимаете, что бы тогда произошло? Сами погибли и товарищей бы подвели. Вы понимаете?
Солдат молчал.
Похоже, что он полностью соглашался со старшиной: да, в настоящем бою ему бы несдобровать. Да, в бою он бы подвел товарищей. Впрочем, сейчас он тоже подвел их: из-за него будет снижена оценка всему взводу. Он все понимал, со всем соглашался, какое-то спокойствие сковало его он ждал одного: когда наконец старшина утихомирится и отпустит его.
Панкову исполнилось в то лето одиннадцать лет. Было ясное, солнечное утро, во дворе гомонила ребятня. Отец сказал:
Собирайся в поход.
Куда? Зачем? запрыгал от радости маленький Витя.
Потом узнаешь, сказал отец, пряча в глазах улыбку. Картина сборов до сих пор стоит у него перёд глазами. Отец достал с антресолей большой рюкзак, который лежал там с прошлого года. В рюкзак были уложены палатка, одеяло, котелок, два свитера и много разных других вещей, о назначении которых маленький Витя знал хорошо, но все равно спрашивал так интересно было разговаривать сейчас с отцом!
А топорик зачем?
Рубить хворост.
А хворост куда?
Крстер запалим.
Костер. Они запалят костер и будут сидеть около огня, греть себе чай, поджаривать ломтики хлеба Вите навсегда запомнилось то утро: солнце светит в затылок, рядом отец с большим рюкзаком за плечами, иногда отец берет его за руку у него большая шершавая и теплая
ладонь.
Эти воспоминания мучили Панкова. Он никак не мог понять, что случилось потом. Вдруг перестало светить по утрам солнце, стало грустно и пусто в доме. Изменилось лицо у отца, стало грубым, обросло щетиной, он приходил домой мрачный и грязный, от него пахло вином; мать ходила заплаканная. То веселое солнечное утро, когда они шагали с рюкзаками за плечами, осталось где-то далеко-далеко по ту сторону жизни, другой совсем жизни, не похожей на теперешнюю, и иногда маленький Витя думал, что этого солнечного утра и вовсе не существовало так все перевернулось и закачалось в их доме.
Однажды в пасмурный осенний вечер он услышал крик матери:
Алкоголик несчастный!
С тех пор Витя жил будто не своей жизнью, а чьей-то чужой его собственную жизнь вдруг что-то придавило, легло на нее тяжким гнетом. Он часто видел, что мать и сестренка плачут. Он и сам плакал тихо, чтобы никто не заметил.
Когда его призвали в армию, он решил, что прежнюю жизнь с отцом, с постоянными скандалами в доме он просто отбросит, забудет, безжалостно выкинет из головы.
Не выкинул не смог.
Недавно мать прислала одно за другим два письма. Она жаловалась сыну на пьяницу-отца, на отсутствие денег в семье, на болезнь сестренки После этих жалоб ему становилось не по себе и не хотелось ничего делать. Наставления сержантов он выслушивал без внимания В таких случаях он большей частью отмалчивался, а когда его пробовали учить, откровенно дерзил: «Делайте что хотите никаких нарядов и взысканий я не боюсь». Порой ему даже хотелось досадить тем, кто, до его мнению, не испробовал той жизни, которой он был вынужден жить до сих пор, хотя и находился за тысячу километров от дома.
Я с вами разговариваю уже пять минут, сказал, теряя терпение, Хомин, а так и не могу добиться никакого толку. Почему вы, Панков, так безответственно относитесь к делу, к своей службе? Нарекания на вас сыплются со всех сторон. Сержанты жалуются. Долго ли это будет продолжаться?
Панков молчал.
Да произнес после длительной паузы Хомин. Вы что, языка лишились?
Мне нечего сказать, с прежним спокойствием ответил Панков.
Хомин, прищурившись, долго смотрел в лицо солдату, как бы, стараясь прочитать тайные его мысли.
Ничего не прочитал, махнул рукой и отвернулся.
Идите, сказал он, доложите своему командиру отделения, что я объявил вам наряд вне очереди.
На лице Хомина сейчас появилось задумчивое выражение.
Он конечно же знал, что Панков трудный орешек. Но не в такой же степени! Теперь ему вспомнился разговор с Шустиковым, собственные слова об индивидуальном подходе. Ему стало неловко за себя. Каков должен быть подход к Панкову? Так легко было рассуждать, а как быть теперь, когда использованы разные дисциплинарные меры воздействия? И тем более после сегодняшнего инцидента и объявленного наряда вне очереди