Полагаю, со мной случился краткий обморок, ибо какое-то время спустя я обнаружил, что сижу на земле, больной и смертельно задрогший. Фигуры, недвижные и молчаливые, смутно виднелись в густом сумраке, но форма их, бесспорно, была человекоподобной.
Меня осенила внезапная мысль, которая, без сомнения, сразу пришла бы мне в голову, не будь я заранее одержим дурными предчувствиями к моменту, когда впервые увидел фигуры, и, конечно, если бы облако тумана не скрывало их от меня. Я имею в виду, что они были не живыми существами, но статуями. Я принялся медленно считать до 50 и убедился, что предметы эти не живые, раз в течение такого времени мне не удалось заметить никаких признаков их движения.
Как же я был благодарен Господу, когда досчитал полсотни до конца, а они и не пошевелились!
Я досчитал до 50 второй раз и снова всё оставалось недвижным.
Робкими стопами двинулся я вперед и мгновение спустя увидел, что догадка моя верна. Я вышел к своего рода Стоунхенджу, состоявшему из грубо вытесанных варварских изваяний, сидевших в той же позе, какую принял Чаубок, когда я взялся выспрашивать его в сарае для стрижки, и с тем же нечеловечески-злобным выражением на лицах. Поза у всех была сидячая, но две статуи упали. Изваяния были именно варварские не египетские, не ассирийские, не японские отличные от всех перечисленных и всё же на всех на них чем-то похожие. Они были в 6 или даже 7 раз выше человеческого роста, очень древние, изъеденные непогодой и поросшие лишайником. Числом их было 10. Снег лежал у них на головах и повсюду, где мог угнездиться. Каждая статуя была сооружена из 4 или 5 чудовищных каменных блоков, но как они были подняты на высоту и скреплены, известно только тем, кто эти статуи воздвигал. Каждое изваяние было ужасно по-своему. Один истукан бешено ярился, как бы от боли или в приступе дикого отчаяния; другой был изнурен, согбен и будто умирал от голода; третий походил на свирепого идиота, причем на устах его играла самая дурацкая ухмылка, какую только можно вообразить вот этот как раз повалился и, валяясь на земле, выглядел вдвойне нелепо; рты у всех были приоткрыты, у кого чуть-чуть, у кого пошире, а разглядывая их со спины, я заметил, что головы у них сделаны полыми.
Я чувствовал себя больным и трясся от холода. Одиночество уже лишило меня самообладания, а встреча с таким дьявольским сборищем, да еще в такой страшной глухомани, и к тому же без подготовки, совершенно меня доконала. Я бы отдал всё, чем владею, чтобы оказаться на ферме хозяина, но об этом нечего было и думать; голова отказывалась работать, и уверен я был единственно в том, что живым отсюда не выберусь.
С воем налетел порыв ветра; в ответ раздалось стенание одной из статуй, высившихся передо мной. Я в ужасе ломал руки. Я чувствовал себя, как крыса, попавшая в западню; я готов был кидаться на всё, что рядом, и кусать, кусать, кусать. Ветер бушевал всё яростней; ему в ответ стенания становились всё пронзительней; уже несколько статуй издавали их, и, нарастая, они сливались в хор. Я почти сразу понял, каково происхождение этих звуков, но они были настолько не от мира сего, что понимание их природы служило лишь слабым утешением. Те чуждые всему человеческому существа, которых Владыка Тьмы некогда вдохновил на создание этих статуй, сделали их головы полыми, наподобие органных труб: отверстые рты их ловили порывы ветра и начинали стонать, когда тот задувал сильнее. Это было поистине ужасно. Каким бы храбрым ни был человек, бестрепетно выслушать ораторию, исполняемую такими устами и в таком месте, ему не удалось бы. Осыпав их всеми ругательствами, какие язык мой мог извергнуть, я кинулся в туман, прочь от них, и даже после того, как потерял их из виду и, оборачиваясь, не видел уже ничего, кроме духов бури, беснующихся у меня за спиной, я продолжал слышать их призрачное пение, и мне всё казалось, что кто-то из них гонится за мной, вот-вот заграбастает и придушит.
Могу добавить, что по возвращении
в Англию мне довелось слушать, как один мой друг исполнял на органе ряд аккордов, и они очень сильно напомнили мне аккорды едгинских статуй (ибо Едгин название страны, в которую я готовился проникнуть). Как только друг мой начал играть, они живейшим образом мне вспомнились. Вот эти аккорды; они сочинены величайшим из композиторов :
VI. Я вступаю в Едгин
Я торопился изо всех сил. Еще и еще ручьи, а вот и мост несколько сосновых бревен переброшены с берега на берег, и это было славно, потому что дикари мостов не делают. А потом я испытал наслаждение, какого не в силах передать на письме, момент, возможно, самый поразительный и самый неожиданный за всю мою жизнь чуть ли не единственный из всех (может быть, с тремя-четырьмя исключениями), который я с великой радостью пережил бы еще раз, будь я в состоянии его воскресить не в памяти, а наяву. Я спустился ниже уровня облаков, и на меня хлынул поток предзакатного солнечного сияния; я шел, обратившись к северо-западу, и солнце озаряло меня с головы до ног. О, как же возвеселился я, озаренный его светом! И какой вид открылся предо мною! Это был простор, подобный тому, что развернулся перед Моисеем, когда стоял он на вершине горы Синай и созерцал обетованную землю, ступить на которую ему не дано. Прекрасное закатное небо было алым и золотым, синим, серебряным и пурпурным; оттенки его были изысканными, а весь вид умиротворяющим; в дальней дали терялись равнины, а на равнинах видел я много небольших городов и одни большой город, здания которого увенчивались высокими шпилями и круглыми куполами. Ближе ко мне, внизу, тянулись одна за другой гряды холмов контур за контуром, солнечная сторона за теме вой, теневая за солнечной холмы, овраги, лощины с зубчатыми очертаниями. Я видел большие сосновые леса и блеск величавой реки, вершащей, излучина за излучиной, путь по равнине, а еще множество сёл и деревень до иных было рукой подать, о них-то я и размышлял. Я опустился на землю у подножия большого дерева и стал думать, как поступить; однако не мог собраться с мыслями. Я был донельзя измотан и вскоре, пригревшись на солнце, а к тому же сморенный царившей вокруг тишиной, погрузился в глубокий сон.