«Да к чему же эти мысли?» скажешь себе, да и полно.
XX
Так вот, сватали меня два жениха.
Первый был бедный парубок, добрый, грустный какой-то я не пошла за него. Не было у меня любви, чтоб грусть его разогнать; не было денег, чтоб ветхую хату покрыть. Он погоревал обо мне и женился на иной.
Другой жених у меня был богатый, веселый и упрямый такой, непременно хотел на мне жениться. Его мать не позволяла ему, просила, не хотелось ей своему молодцу сыну жены-сироты, а он мать заставил, чтоб она уговаривала меня сама. Я и за этого не пошла.
Он мне не по нраву был: ревнивый, задорный, грубый, он и любил, словно дрался.
Когда я уже совсем от него отказалась, то жила как под стражею: я его боялась встретить одна, так он на меня глядел страшно!
Мать бранила, что я замуж не иду, а батюшке все равно, все нипочем стало с той поры, как Катря их оставила. Воротился он откуда-то с дороги и простудился, что ли, заболел, видно к смерти уж! Матушка просит священника написать Катре, не приедет ли она с отцом проститься. Священник и написал.
В один день было ему очень тяжело; мать сидела подле него да и говорит ему: «Друг мой! Дитя наше приедет».
Он вдруг сам приподнялся с постели и глядит на нее. Мать опять ему говорит: «Катря наша приедет».
Хотел что-то сказать, шевельнул усом уже но только вздохнул так, как будто что оборвалось у него в груди.
Ждала мать Катрю, а Катря не ехала. А тут смерть, видимо, приближалась к старику. Но мать никак не верила, что он ее покинет. Бывало, сам уже не поворотится, а голову все обращает, чтоб на дверь посмотреть. Глаза совсем неподвижны стали, а скажем к чему-нибудь: «Катря», он так скоро взглянет по хате. Одним вечером призвал к себе мать и
говорит: «Друг мой верный! Завтра я умру», и умер на другой день.
Я уж не знаю, как у матери сил достало оплакивать свое горе.
Через несколько дней после его смерти получили из монастыря письмо, пишут: «Буду молиться за отцову душу, если бог упокоит его; а деньги, что вы прислали мне, я отдала на церковь божию на поминовение, на отпущение грехов».
И живем мы опять, как по песку глубокому идем.
XXI
Что вы делали сегодня?
Я воду носила, бублики пекли, ответит она, улыбаясь.
А завтра что будете делать?
Воды принесем, бубликов напечем.
А послезавтра?
Будем воду носить, будем бублики печь.
Умер у бубличницы муж. Она немного посуетилась, пока его хоронили.
А что у вас? спрашиваю я наймичку.
У нас хозяин умер и схоронили.
А теперь как поживаете?
Воду носим, бублики печем, все одно говорит девушка преспокойно; сама стоит свежая; смотришь на нее и дивишься, как это она живет спокойно и довольна тем, что все бублики печет?.. Бывают на свете и такие люди!
Да не лучше ли всем людям быть бы такими? ни печали, ни огорчений!
А то все горе да горе, как широкое море, туманное, ни перейти, ни переехать его.
Выкормили меня, не дала добрая родня погибнуть ребенку-сироте, и вот живу я, да плачу вместе с ними, да в землю их хороню.
За отцом скоро и мать сошла в могилку как будто согласились старики.
А мать все о дочери, как голубка, ворковала, чтоб увидеть ее. Я хоть всю жизнь при ней выросла, угождала ей да не то, что родное! От Катри получили опять такое же письмо; священник писал, что мать больна. «Буду молиться за материну душу, если бог ее примет; а деньги, что прислали, отдала на поминанье, будут поминать, будут грехи отмаливать»
Дитя мое милое, я уже не увижу тебя! промолвила матушка, хоть бы заплакала, ей легче б было, а то нет выплакала уже свои очи за дитя родное
Похорони меня, серденько, говорит мать моя, похорони хоть ты меня Тебе оставляю хату и усадьбу Помяни меня, родная моя. Да сядь ко мне, поближе, поближе, дочка: одной не хочется умирать
Перед смертью говорила:
Может, когда-нибудь ты увидишь Катрю мою, может, она будет больная, немощная послужи ты ей тогда, сердце мое, не покинь ее!
И умерла.
Похоронивши, священник уведомил Катрю, что мать умерла, что ей наследство осталось поля, степи и деньги.
Тогда ответили, что Катря сама приедет, устроит, что ей досталось.
Приезжает скоро.
Как теперь, вижу крытую бричку тащится прямо к нашему двору. Было утро ясное, душистое, ночью шел дождь, освежилось все, и все заблестело. Я выбежала за ворота навстречу.
Катря! Это ты, сестрица! Не бросается ко мне навстречу, верно, я ошиблась? Прежде вылезла из брички дородная и румяная монахиня и стала меня крестить. За нею слезла Катря Катря тоже меня перекрестила; она едва на меня взглянула и вошла за монахинею в хату. Я вошла за ними.
«Неужто забыта вся дружба?» думаю. Сердце у меня так было встрепенулось ей навстречу, так забилось сначала, а потом сжалось больно
Ах, как мы изморились! начала говорить румяная монахиня, скидая с себя рясы одну за другой. Уж ехали мы, ехали, да и терпенье потеряли!
Голос у нее был такой, что только бы ей с глухими говорить: как военная труба.
Катря стояла около стола и перебирала четки. Еще была хорошенькая; личико маленькое стало, как у ребенка, только глаза впали и худа как ниточка. Она точно застыла, скорей на покойницу была похожа, чем на живую девушку. Глазки, что так бегали у нее, теперь едва поворотит, и на что смотрит, будто не видит того, да еще одетая в черную, длинную рясу, в черном покрывале!