Матушка! прошу я. Успокойтесь хоть немного. Или вы Катре не потакайте, или уж не плачьте!
Вам добро на свете, вот таким, скорым! ответит она грустно. Вы как раз себе порешили: так тому и быть! Да так напрямик и идете; а я, горемычная, я не знаю, что мне делать? Не хорошо поблажать Катре, да как и удерживать? Только вспомню, сердце кровью обольется, как она, моя горлинка, убивается. Кто его знает что и лучше! Тут мое рождение, моя единая утеха погибает, а тут он гневается и на глаза почитай не принимает Как против мужа пойдешь
IX
такая крошка, пыхтит даже, бедная, под теми нарядами. Он же все ее мимо наших окон водит. Сам в сивой шапке, как решето; алым кушаком десять раз почитай обмотан; да таким алым, что глаза режет; сапоги скрипят. Идет посматривает поверх нашей кровли: что это, дескать, за курник, что я его хорошенько и не вижу? таким, бывало, глазом посматривает. Отцу нужно было идти в дорогу. Когда выходил: «Будьте здоровы!» только и сказал, и пошел себе Мы за ним, потихоньку провожаем его; а он точно сам себе в степи идет. Когда уж проводили за слободу стала мать горько плакать, он немного приостановился и говорит: «Вы делайте себе, как знаете; любитесь, коли охота есть; а я на своем слове крепок: я за Чайченка дочери не отдам, пока жив. Я знаю почему. Будьте здоровы!» Приподнял шапку да и пошел мерными шагами. А мы вслед ему глядим, стоим как морозом побитые.
Мое милое дитя! промолвила мать. В недобрый час ты полюбила! Господи! Пошел, едва простился когда это бывало!
Глядела вслед за отцом и плакала; а он все дальше да дальше, а там за гору зашел; только еще слышалось, как погонял: ге-еее-ей!
Мы еще стояли, прислушивались, как бы ждали, что вернется, поцелует нас, разжалобится над нашим горем, хотя и знали, что этому не бывать, как цвету в поле зимою.
Пойдем, дети. Видно, горю не пособить.
Я хочу Якова видеть, мама!
Ох, дитя мое! Разве не слыхала, что отец сказал?
Слыхала.
Она не плакала, шла молча и на все, что ей мать ни говорила, как ни упрашивала, как ни ласкала, одно твердила: «Я хочу Якова видеть!»
Когда так, говорит мать, лучше сама пойду и обо всем разведаю.
На что мне обещания да ожидания! Не запрещайте мне, мама. Я несчастная! Я на все пойду
Мать видит, что ничего не поделаешь, собралась вместе с нами в Любчики, не теряя время. Шли мы. Мне и матери было тяжко; а Катрю обняла какая-то безумная радость все она припоминала, говорила, не умолкая. Вспоминала, как мы были на свадьбе в Любчиках, всех знакомых девушек любчевских и парубков, все наши шутки и выдумки, точно она была где-то в тесной темнице, да теперь освободилась и опять перед нею веселое житье, и забегает она уж вперед его мыслями приятными. Мы зашли прежде к своей родственнице. Нам обрадовались, принимают, расспрашивают. Все у них в хате, как и прежде было, тихо да мирно. Муж ее приветливый, она сама веселая. Мы застали его над работой. Словно они лето провели, хорошей зимы ждали. Здоровенный серый кот мурлыкал, жмуря глаза против солнца: видать, и ему хорошо жилось на свете. Высокорогие волы смотрят сквозь загороды важно во двор; белые гуси спешат с горы к воде, а пегие уточки, крякая, пробираются через садик во двор. Во дворе куры везде разбрелись, гребут ножками, присматриваются к земле; гордые петухи, точно хваты уличные, расхаживают. Куда ни заглянешь везде полно всего, все движется, копошится. Сад уж без листьев, но и там не пусто: выветриваются полотна, разостланные по земле; развешаны нитки на деревьях; сушатся на солнце груши, яблоки; в огороде на грядках желтеют огурцы, оставленные на семена; лежат, как бочонки, тыквы
Мать стала прощаться, видит, что Катря давно уж стоит у дверей; а родня просит: «Побудьте у нас; что же так как огня пришли выпросить».
Мне бы хотелось еще Чайчиху проведать, говорит ей мать.
Да ее дома нету.
Где ж она?
А еще намедни поехала в Хмелинцы к сыну.
А сын зачем там?
Кто его знает: он давно уж где-то шатается наши люди видели его в последний раз в Хмелинцах так вот и старухе, бедной, надо туда ж волочить ноги, ведь они сами родом из Хмелинцев, у них там какая-то и родня есть.
Вот что мы услышали.
После того и хата белая, и хозяева милые нам стали тяжки. Слушаем, как они рассказывают, хвалятся житьем своим и людьми, да кто не знает, каково слушать легкие речи о чужом счастье в тяжелый, горький час? То же, что слушать невольнику, что хорошо на воле жить.
Пошли мы домой. Катря повернула к Чайченковой хате, склонилась на плетень и поглядела в пустой тихий двор, а сама как белый платок.
Завтра я опять приду, проговорила тихонько. Только мы отошли немного от села, перекрестной дорогой идет человек при возах. Тотчас мы узнали Михайла Иваненка. Как его не узнать? Волосы у него как лен, когда выгорят от солнца, а сам обветренный, загорелый, а усы, как кто развел известки да мазнул по губам. Высокого росту, сухощавый, бодрый; глаза все раскрывает, словно дивится чему-нибудь. Этот Иваненко не в меру любил ярмарки, купил-продал вот вся его жизнь! Еще только засевал ниву и уж подумывал: соберу, даст бог, свезу на ярмарку! Несчастье вол издохнет нечего делать. Хоть будет чем поярмарковать! Вчастую, бывало, и