Подняв голову, доктор опять встретил пристальный, мрачный взгляд кардинала, не сводившего с него глаз.
Ну что, господин Джордано, ничего опасного, надеюсь?.. спросил тот. Просто желудочное заболевание, не правда ли?
Доктор еще раз поклонился. Услышав дрожащий голос Бокканера, он почувствовал, какое мучительное волнение испытывает этот могущественный князь церкви, которому вновь грозила утрата близкого, дорогого человека.
Вы совершенно правы, ваше высокопреосвященство, это что-то желудочное. Порою такие заболевания бывают опасны, если осложняются лихорадкой Мне незачем заверять ваше высокопреосвященство, что я приложу все старания, сделаю все, что в моих силах
Тут, обратившись к остальным, врач добавил громким и твердым голосом:
Время не терпит. Нужно немедленно раздеть и осмотреть князя Дарио. Прошу всех удалиться, так мне будет удобнее.
Только одну Викторину он попросил остаться и помочь ему. Если понадобится еще кто-нибудь, он позовет Джакомо. Доктор явно хотел удалить всех родных, всех лишних свидетелей, присутствие которых мешало ему сосредоточиться. Кардинал понял это и, взяв под руку Бенедетту, тихонько увел ее из комнаты; Пьер и дон Виджилио последовали за ним.
Все четверо, затворив за собой двери, вошли в столовую, просторную, теплую комнату, озаренную зимним солнцем; наступило тяжелое, тревожное
молчание. На неубранном столе с хлебными крошками на скатерти еще стояли брошенные приборы, недопитая чашка кофе и посредине корзинка с фигами; листья были раздвинуты, и сверху недоставало двух или трех ягод. Перед окном, вылетев из клетки, сидел на жердочке попугай Тата, с наслаждением греясь в золотом солнечном луче, где весело плясали пылинки. Увидев столько народу, птица перестала кричать и приглаживать клювом перышки; наклонив головку набок, она внимательно и пытливо разглядывала пришельцев своим круглым глазом.
Минуты томительно тянулись одна за другой в напряженном ожидании, все думали о том, что происходит в соседней комнате. Дон Виджилио тихонько уселся в сторонке, Бенедетта и Пьер стояли рядом, молча и неподвижно. Кардинал снова начал ходить из угла в угол, силясь умерить свое нетерпение, пытаясь разобраться в вихре беспорядочных мыслен. Машинально шагая мерной поступью, он мучительно раздумывал, почему и как могло произойти несчастье, строил самые различные, самые противоречивые предположения. Уже раза два, проходя мимо, он окинул взглядом неубранный стол, как будто ища чего-то. Может быть, его подозрение вызвала недопитая чашка кофе? Или хлебные крошки на скатерти? Или баранья котлета, от которой осталась косточка на тарелке? Когда кардинал проходил в третий раз, его взгляд упал на корзинку с фигами, и он остановился как вкопанный. Внезапная догадка, страшная мысль осенила его и овладела им, хотя он не знал еще, как удостовериться в справедливости своих подозрений. С минуту он стоял сраженный, растерянный, устремив глаза на корзинку. Потом вынул одну из ягод, чтобы рассмотреть ее поближе. Не заметив в ней ничего особенного, Бокканера хотел было положить ее назад, как вдруг услышал пронзительный крик попугая, большого охотника до фиг. Это показалось ему откровением, лучшим способом проверить догадку.
Медленно, с суровым, омраченным лицом кардинал взял ягоду и без колебаний и жалости поднес ее попугаю. Это была прехорошенькая птичка, его любимица, живое существо, к которому он искренне привязался. Вытянув гибкую шею, взмахивая пепельно-зелеными крылышками с розоватым отливом, попугай осторожно схватил ягоду лапкой и, клюнув несколько раз, уронил ее на пол. Кардинал все с тем же серьезным, непроницаемым лицом застыл в ожидании. Прошли три долгие минуты. Старик уже успокоился было и погладил попугая, который, радуясь, что его ласкают, вертел головой и смотрел на хозяина блестящими рубиновыми глазками. Потом птица вдруг камнем упала на пол, даже не взмахнув крыльями. Она была мертва, бездыханна.
Бокканера в отчаянье простер руки к небу, теперь он понял все. Великий боже! Какое преступление и какая роковая ошибка, злая насмешка судьбы! У него не вырвалось ни единого стона, только лицо его стало еще более мрачным и суровым.
Но тут раздался крик, отчаянный вопль Бенедетты, которая, так же как Пьер и дон Виджилио, следила за этим опытом сперва с удивлением, а потом с ужасом.
Яд! Отрава! Дарио, сердце мое, душа моя!
Но кардинал резко схватил племянницу за руку, искоса бросив взгляд на двух аббатов, свидетелей этой сцены, на своего секретаря и на французского священника.
Молчи! Молчи!
Бенедетта с силой вырвала руку и, не помня себя от возмущения, закричала в яростном гневе:
Почему я должна молчать? Это Прада, это дело его рук, я выдам убийцу, пусть он тоже умрет! Говорю вам, это он, я знаю, ведь господин Фроман ехал вчера из Фраскати в его коляске, это Прада вез Сантобоно с его проклятой корзинкой Да! У меня есть свидетели, это Прада, граф Прада!
Нет, нет! Ты с ума сошла, замолчи.
Кардинал снова взял за руку контессину, всеми силами стараясь ее успокоить и подчинить своей воле. Ему самому уже все стало ясно, ибо он знал, какое пагубное влияние имел кардинал Сангвинетти на пылкого сумасброда Сантобоно; то было не прямое сообщничество, а лишь туманный намек, тайное подстрекательство, Сангвинетти натравил разъяренного зверя на своего соперника в тот час, когда папский престол мог оказаться свободным. У Бокканера внезапно открылись глаза, подозрение перешло в уверенность, несмотря на некоторые неясности и пробелы. Он не все еще понимал, но инстинктивно чувствовал, что это произошло, что это должно было произойти именно так.