И Павел Константинович ждал, верил и горячо молился Богу, прося помиловать его с семьей.
Однажды он был, однако, поражен и упал духом. У него был солдат, служивший ему, приносивший пищу и выводивший его иногда погулять во двор по разрешению главного смотрителя. Солдат полюбил старого барина, обращался с ним почтительно и часто задерживался в его камере ради собеседования и развлечения старика.
Однажды этот солдат объявил Львову, что барина увезут наутро неведомо куда, но по всей вероятности в Шлиссельбургскую крепость, где ему будет много хуже от строгостей тамошних.
Ваше дело перешло в руки другого, сказал солдат. Вот он, должно, это и порешил. Звать его Зиммер. Он у генерала Шварца в первых любимцах. Ехида немецкая!
Слова солдата оправдались. Ранехонько утром следующего дня старика вывели и, посадив в бричку с двумя солдатами, повезли в Шлиссельбург. Однако опасения Павла Константиновича не оправдались. Он был посажен в большую и светлую камеру, много лучшую, чем каморка в надворном здании канцелярии.
Старик солдат, сторож того коридора и тех камер, где был заключен Львов, оказался добрым и веселым болтуном и сразу подал надежду заключенному, что ему будет хорошо.
Да и делом-то вашим заведует душа-человек, хотя и немец, сказал старик, по имени Игнат, когда на второй день Львов уже полюбился ему.
Зиммер? сказал Павел Константинович.
Да, Генрих Иваныч. Золотой человек.
А мне в Петербурге говорили, что он злющий.
Как можно! воскликнул Игнат. Добрее не сыщешь. Этот вас не обидит зря и в обиду не даст. Я его уж давно знаю. Месяц ли, больше не упомню.
И Игнат рассказал Львову, что Зиммер большой приятель с комендантом и бывает у них запросто в гостях, а теперь станет бывать по делу, так как двух или трех арестантов, делами которых он заведует, перевезли к ним в Шлиссельбург.
Через три дня Игнат весело заявил, что Генрих Иваныч приехал.
Действительно, Зиммер явился в Шлиссельбург и, проведя день спокойно в безделье и беседе с комендантом, на другой день занялся своими арестантами, которых по очереди вызывал к себе и допрашивал
Однако очередь до Львова не дошла. Старик сидел целый день в тщетном ожидании, что его вызовет немец, от которого теперь во многом зависит его судьба. Дело его вообще тянулось и затягивалось. Казалось, что начальство было занято исключительно одним: найти его бежавшего сына и тогда уже приняться за обоих вместе.
А между тем Павел Константинович, зная, что сын на свободе в самой столице,
недоумевал Как же они его ищут и где ищут? И как Петя не боится, что попадется здесь кому-нибудь из них на глаза? Впрочем, правда, помимо офицера Коптева, никто здесь Петю не знает в лицо.
Сидя ввечеру в своей камере среди полной, мертвой тишины, Павел Константинович думал и вздыхал о том, что здесь уже не услышишь и не увидишь среди ночи камушка в бумажке, влетающего в окно. Камера его была во втором этаже, окно высоко от земли, а внизу кругом был не двор, а расстилалась пустынная равнина.
«Да и знает ли Петя, думалось Львову, где я теперь? Скажут, увезли. А когда он допытается, что я в Шлиссельбурге? И найдется ли здесь у него способ давать о себе весточки?»
Уже было совершенно темно, и только молодой месяц, светивший в окно, освещал камеру Львова, когда он, не слыхав шагов по коридору, услыхал вдруг скрипение ключа в замке. Дверь приотворилась немного, что-то упало на пол, а дверь снова заперлась, и снова скрипнул замок.
Сердце подсказало Львову, что это все то же, это записка от сына. Это все та же диковина. А здесь, в крепости, это уже чудо полное.
Старик бросился и поднял, действительно, маленький камешек в бумаге. Но это не был исписанный лист. На нем было только несколько строк.
Но напрасно старался Павел Константинович прочесть их. Было слишком темно. Он вздохнул, положил бумажку за пазуху и решил терпеливо ждать утра.
В то же время от двери Львова по коридору осторожно шел Зиммер и, войдя в каморку сторожа Игната, повесил на гвоздь связку с несколькими большими ключами. Рядом висело еще две таких же связки, по пяти и по шести ключей каждая. Затем Зиммер сел на ступеньки лестницы, которая начиналась у каморки и спускалась во двор. Через минут пять по ней поднялся Игнат с жестяной кружкой, в которой был квас.
На вот сказал он, в другой раз ночью, воля ваша, не пойду в подвал. Чуть было в темноте не свернулся. Расшибся бы до смерти.
Спасибо, Игнат ответил смеясь Зиммер. Так приключилось. Днем буду всякий день вашим квасом пользоваться. Просто диво, а не квас. А ночью обещаюсь тебя не гонять за ним.
И, напившись, Зиммер простился и пошел вниз. Выйдя во двор и перейдя его, он вошел в другое здание, где было его временное помещение в три комнаты, из коих одна была большая, со столом, покрытым сукном, где лежали тетради и книги. Здесь Зиммер допрашивал всех своих подсудимых, переведенных в Шлиссельбург.
Он разделся, лег и, улыбаясь в темноте, был, казалось, особенно радостно настроен.
Между тем Павлу Константиновичу плохо спалось. Едва начал брезжить свет, как он уже встал и пробовал близ окна прочесть написанное на бумажке. Наконец ему удалось разобрать все Старик ахнул тихо, задохнулся, затем доплелся до кровати и сел. Он прочел: «Батюшка-родитель! Завтра в полдень поведут тебя к допросу. Увидишь меня. Не выдай себя. Приготовься. Не погуби замешательством и себя, и меня при посторонних людях».