Привал. Курить в рукав!
Слава богу, можно закурить. Кто-то впереди укрывается плащ-палаткой, закуривает, осторожно дает прикурить следующему. Я вижу сигарету только того товарища, у которого прикуриваю. Курю, держа сигарету в сложенных чашечкой ладонях огонька не заметишь. Иногда возникают самые невероятные споры: один вдруг заявит, что огонек сигареты виден за тридцать километров; другой, подыгрывая ему, заметит, что, возможно, с луны этот огонек представляется звездой пятой величины. Однако с сигаретами и в самом деле надо быть осторожным.
Трогай! Не отставать! И тихо!
Почему у партизан отбирают и сжигают документы? Чтобы сжечь все мосты? Да, верно, некоторые убегали. Но разве подлец не убежит и без документов? А были случаи, когда партизаны отставали, сами того не желая, и даже по чужой вине. Что им тогда делать без документов? Иногда легче было вернуться в отряд через Софию, чем бродить в поисках дороги по горам. «Не отдам я свои документы!» решил я про себя. Хорошо, что вскоре повеяли другие ветры.
Я не торопился ни делать выводы, ни обвинять кого-либо. Слишком мало я знал эту сложную жизнь и не мог еще провести четкую границу между тем, что было необходимым, и тем, что являлось перестраховкой. Я понимал лишь, что иногда такая перестраховка случается, и это угнетало меня. В темноте, в окутанных неизвестностью ущельях казалось, что каждый шаг действительно таит опасность. Эту нервозность не страх, а сверхвозбуждение испытывали все. Конспирация необходимый закон успеха каждого подпольного движения здесь в какой-то мере подрывала дух.
Нет, я не хочу быть умным задним числом. Если бы вся ответственность лежала на мне, может, я тоже отдавал бы такие приказы. Однако кое-что я мог увидеть свежим взглядом и оценить по-своему: система, с какой я столкнулся, не показалась мне единственно правильной. Может, потому, что я еще недостаточно вошел в нее.
«Уже близко! Не забывайте, о чем мы говорили!»
Я помню. Прежде чем отправиться в путь, мне как новичку было специально сказано, что не следует много разговаривать с людьми, которых мы встретим, не следует спрашивать их имен, не следует...
А мне так хотелось поговорить с человеком снизу, хотя я провел наверху всего несколько дней. Представляю, каково было старым партизанам!
Мы прилегли на какой-то поляне. Трое товарищей взяли наши рюкзаки и исчезли в темноте. Мы почти не разговаривали.
Неожиданно появился какой-то старик.
Эй, дети, идите-ка сюда, чтоб я мог на вас посмотреть! прокричал он хриплым голосом.
Мы поднялись. Старик расцеловал каждого из нас. Мне это показалось немного странным: простые люди обычно сдержанны.
Старик пожимал нам руки и говорил фальцетом:
Вы все мои дети! Так и знайте!
Этот человек не был стариком, но я его знал только таким. Тогда было темно, и я не мог видеть его лица; только запомнил, что «р» он произносил очень мягко и голос его дрожал. В мою бытность партизаном больше я его не встречал. Мы бывали у него в гостях в последующие годы. Тогда он стал более грузным, но все еще бродил со своим осликом по склонам Мургаша.
И я вижу его... Эх, дядя Милутин!
Печально заросшее травой кладбище в Бухове. Рядом с только что выкопанной могилой, утопая в цветах, стоит гроб. Цветы почти полностью закрывают лицо: оно обезображено. Яким, сын дяди Милутина, бывший партизан, убит в деревенской драке через несколько лет после нашей победы. Его молодая жена с ребенком на руках то отрешенно молчит, то начинает кричать, да так, что не знаешь, куда деться. И дядя Милутин. Сильно состарившийся, с дрожащими губами, он время от времени дергается всем телом. Я держу речь и говорю: мы все дети дяди Милутина. Я надеюсь, что эти
слова нужны ему, но чувствую их бесполезность. Потом он берет нас под руки и старается найти утешение в словах, уже сказанных им когда-то: «Вы все мои дети! Так и знайте!» Как помочь этому человеку?
Теперь и его уже больше нет...
А как он нам помогал!
В ту беспросветную ночь мы уселись на траве, он рядом с нами. И получилось так, что не мы ободряли его, а он нас. И какими словами!
Большое дело вы делаете, ребята, для народа. Посмотреть на вас и то приятно. По-моему, кроме вас и русских, некому спасти нашу Болгарию. Однако страшная это будет битва, ведь фашист лишее турка.
Наверное, кто-то из нас перебил его и заметил, что и он, мол, тоже вносит важный вклад в наше дело, потому что, я помню совершенно четко, он сказал:
Да что там мое дело какой-нибудь мешок муки или картошки, а вы кровь проливаете. Мне стало неловко от этих слов: ведь мы еще не проливали кровь, а он продолжал: Я, дети, уже свое отжил. Как тот поезд, который непонятно почему не трогается, хотя уже прозвенел третий звонок.
В его словах звучало удивительное спокойствие, искреннее пренебрежение к смерти.
Дядя Милутин, однако, не ограничился словами о презрении к смерти. Тонко и язвительно он укорил нас:
А напоследок вот что я вам скажу: лупите этого зверя! Слов он не понимает! А от бездействия не только ружье, но и человек ржавеет.
Не помню, что он говорил дальше, но закончил добрыми словами: