Иногда, ненадолго приходя в себя, она смотрела на него мутным взглядом, без малейших признаков осознания. Эти короткие мгновения он боялся пропустить, потому что лишь тогда можно было влить в нее немного питательного отвара. Хаэль боялся, что девушка уже находится одной ногой в мире грядущего.
Медленно обтирая влажной тканью безжизненное тело, расчесывая потускневшие, некогда золотые волосы, вглядываясь в черноту теней под глазами, он не понимал сути её поступка, не мог никак повлиять на совершенное ею. И занимаясь всеми этими, вдруг свалившимися на него обязанностями, занявшими все его дни и даже ночи, не испытывал к ней поначалу ничего, кроме жалости. На шее ее висел небольшой черный камень, глубокий как ночь. И Хаэль не рисковал даже дотрагиваться до него.
Иногда он чувствовал себя её отцом. Тем, кем судьба не дала ему стать. Человеком, ценность жизни которого, менее ценна, чем жизнь его ребенка.
Но постепенно, совершая все эти обыденные, в общем-то вещи, вступил в настоящую борьбу со смертью, выхаживал её также, как выхаживал смертельно раненых братьев по оружию, не позволяя себе даже тени мысли о поражении и входя в азарт, как когда-то входил в азарт битвы.
Теперь он вел войну со смертью, и уже вкладывал в свои действия совершенно другие намерения. Намерение воина, отвоевывающего чужую жизнь. Намерение отца, борющегося за жизнь ребенка.
Он не чувствовал в своём теле никакого отклика на вид юного женского тела, даже когда раздевал девушку, чтобы обмыть или переодеть. И воспоминание о несостоявшейся жене, накрыло его внезапно, неуместно. Он опустился на табурет, чувствуя внезапную слабость в ногах.
Если
бы можно было вернуться на тридцать лет назад, то он бы сейчас скорее убил себя, чем юную несостоявшуюся жену. Имя она ему так тогда и не назвала. И он звал ее жена, ожидая прохождения ею ритуала и нового имени.
Что за напасть? спрашивал себя мужчина, сидя на грубо сколоченном табурете рядом с лежанкой в комнате, которую определил для гостьи; вглядываясь в неровном свете масляной лампы в тонкую вену, бьющуюся у ключицы, он вспоминал такую же вену на другой шее.
И чувство, незнакомое, захлестывающее, наполняющее его сердце болью, мешающей дышать; чувство, пробужденное внезапным воспоминанием, обрушилось на него с такой силой, что захотелось умереть.
Почему я должен сейчас вдруг вспоминать то, что старался забыть последние всё это время? -огонь волной поднялся от сердца, опаляя щеки, заставив закрыть лицо руками в попытке спрятаться.
Но разве спрячешься от Неназываемого? Слезы брызнули из глаз.
Неужели я так мерзок? Чудовищен? Я просто животное.
Это чувство называлось Стыд.
И надо было как-то теперь жить с ним, понимая, что у той девушки была семья, планы на жизнь. Наверное, был отец.
Рывком поднявшись, Хаэль схватил бурдюк с водой и вышел на улицу.
Было раннее предрассветное утро, когда все кажется серым, призрачным, прячущимся в тумане. До восхода солнца оставалась пара часов. Если поспешить, то он успеет.
И мужчина поставил ногу на первую ступеньку.
Путь занял все отпущенное им самому себе время. Если бы не бессонная ночь, то он бы поднялся быстрее. Но имеем, что имеем. Ждать еще сутки он бы не смог.
Когда до вершины, осталось уже совсем немного, воздух начал расцвечиваться алым. Еще несколько минут, и солнце покажется из-за горы. И он начал твердить, как мантру, задыхаясь от долгого подъема:
Первый луч! подгонял он себя.
Первый луч, когда-то эти подъемы давались ему гораздо легче.
Первый луч! и вывалился на небольшую площадку на вершине, одновременно с солнечными лучами, упав в бессилье на колени, поднимая руки к небу.
О, Милосердный, прости меня! Я был глуп и слеп, не понимая, зачем Ты сохранил мне жизнь!
Я был неблагодарен пытаясь забыть то, что забыть нельзя!
Ты привёл к моему порогу девочку, такую юную и прекрасную, -и показал мне всю черноту моей души! он кричал в небо, заливаясь тяжелыми слезами, потому что сейчас это было единственным, что он вообще мог делать.
Позволь же мне совершить сейчас то, что хоть как-то искупит мой поступок, искупить который нельзя!
Возьми мою жизнь в обмен на ее! Позволь отдать ей мою силу! Позволь напитать Светом! Не забирай ее! слова его бессвязные, хриплые, вылетали из сорванного горла.
Ты дал мне пить из Твоего источника, мне недостойному! Дай же напитать того, кто достоин! Почему она не принимает Свет? Что я делаю не так?
Он рыдал и выл в голос и единственное чего боялся сейчас, так это того, что не будет услышан.
Дитя зреет во чреве её! Дитя, отбирающее силы, которых нет у матери! Дитя, зачатое Тьмой и Светом! Дай ей жить! Дай ей сил выносить своего первенца! он давно уже хрипел, размазывая слезы по щекам.
Возьми вместо ее жизни, мою!
Ты видишь все и всех! Загляни в мою душу! Как я смогу жить, наполненный стыдом и позором? И если ты дал мне это почувствовать, дай и искупить!
Больше всего на свете он страшился теперь, что молитва его не будет принята, что ему предстоят долгие одинокие годы, наполненные воспоминаниями и стыдом.
Прими мою жертву, о Милосердный, как Искупление! не ради меня, ради себя! и мир вокруг него взорвался.