Смаргиваю.
Моих глаз?
Да, коротко с нотками смущения отвечает он. Ярко-зелёных.
В животе у меня словно пульсация тысячи крохотных крыльев ощущение странное, но не неприятное.
Значит, и у мерзанцев есть что-то особенное во внешности?
Гашпар замолкает. Интересно, не слишком ли я настаиваю, не лопнет ли этот миг покоя между нами, словно верёвочный мост над бурлящими водами. Через паузу он отвечает:
Не знаю. Единственной мерзанкой, которую я встречал, была моя мать.
И ты на неё похож?
Почему-то мне хочется притвориться, что я не изучала золочёное изображение лица его отца, не сравнивала с его собственным, отмечая их многочисленные отличия.
Так говорят. Его голос звучит абсолютно ровно, словно ответ давно выучен и отточен. На вкус отца, у меня неправильный цвет лица. Один из графов предложил мне провести год в помещении, чтобы посмотреть, улучшит ли это мою внешность.
Его слова почти вызывают у меня смех, но я проглатываю. Не уверена, что он поверил бы, что этот смех был знаком солидарности, моего раздражения от чужой глупости, а не насмешкой над его болью. Наконец Гашпар отводит взгляд, смотрит на собравшихся у костра жителей деревни. Теперь их больше, чем раньше. Спины согнуты от тяжёлого дня в поле, и неразборчивые слова пронизаны усталостью.
Небо омылось тёмно-фиолетовым, став цвета всё ещё саднящего синяка. Розовые и золотые полосы тянутся вдоль горизонта, аккуратные, как следы плети у меня на бёдрах. Буйство красок заката потрясает меня в Кехси мы видели лишь кусочки фиолетового света размером не больше осколков, просеянные сквозь ажурные ветви деревьев. Холод пробегает по позвоночнику. Я всё любуюсь и любуюсь, не заботясь о том, что, наверное, выгляжу глупо словно ребёнок, разинувший рот. И тут я слышу музыку.
В свете костра одежда жителей деревни выглядит богаче и изящнее, словно блестит тканый шёлк. Кто-то начинает играть на кантеле, и я вспоминаю сказание Вираг о Вильмёттене, который бродил по лесу, а потом услышал прекрасный звук. Он нашёл беличьи кишки, натянутые меж двух деревьев, взял их и собрал в лютню, звуки которой были прекраснее пения любого соловья или лесного дрозда. Даже кудлатая собака присоединилась вплела в музыку свой вой.
Мы с Гашпаром наблюдаем, как жители деревни выстраиваются в две длинные очереди мужчины с одной стороны, женщины с другой. Сразу узнаю движения неистовый парный танец, который мы исполняем в Кехси, когда нам нужно отвлечься от холода или голода. Мужчины и женщины меняются партнёрами, постукивая ногами по земле и прыгая в такт звукам кантеле, смеются, когда у одной девушки чуть не загорается юбка.
Глядя на них, я испытываю худшее: зависть. Если бы не вздымающиеся со всех сторон травы и чёрные ромбовидные тени от их шатров, я бы подумала, что снова вернулась в Кехси и дуюсь напоказ, пока другим девушкам достались партнёры по танцу. Только жителям этой деревни не приходится жить в страхе перед Охотниками и многочисленными ужасами Эзер Сема.
«Но теперь у них есть своё собственное чудовище, напоминаю себе я. Как бы они ни берегли своё божественное пламя».
Одна из девушек выходит из круга. Хорошенькая, нежная, с льняными, как у Бороки, волосами и глазами лани, не обращающей внимания на дугу охотничьего лука. Застенчиво она подходит к Гашпару и протягивает руку. На щеке у неё мазок сажи, но в этом даже есть что-то милое.
Гашпар вежливо качает головой, и девушка отшатывается, удручённая, краснеющая. Ловлю себя на мысли, а прикасался ли он когда-нибудь к женщине, которая не была бы волчицей. В конце концов, Охотники священный орден.
Не стоило отказывать ей только из-за меня.
Дело не в этом, отвечает Гашпар, поджав губы.
Почему? Мне показалось, она в твоём вкусе.
Гашпар напрягается, втягивая голову в плечи. Похоже, я задела больное место.
И как же это в моём вкусе?
Смотрю на девушку, аккуратно вписавшуюся в круг танцующих. Сейчас она двигается рука об руку с мужчиной с льняными волосами, который похож на её брата. Вспоминаю о моих неуклюжих свиданиях на берегу реки, о мужчинах и мальчишках, которые просовывали мне руки между бёдер, а потом умоляли меня никому не рассказывать «Пожалуйста!» после того, как мы, закончив, тяжело дышали, мокрые от пота. В свой
глаза открыты и до ужаса пусты, словно два бледных осколка глазурованной керамики. Его борода сбрызнута кровью словно чёрные скопления личинок, которые он выкашлял, умирая.
Дрожащими руками я отталкиваюсь, поднимаюсь на ноги. Хотя рана на горле кровоточит, я её едва чувствую. Все ощущения притуплены, и тело онемевшее, как точильный брусок.
Гашпар начинаю я, но так и не могу придумать, что сказать.
Его лицо осунулось, грудь тяжело вздымается. Кровь Койетана словно винное пятно на его доломане, окрашивающее кожу темнее, чем чёрный. Я могу лишь наблюдать, как он падает на колени и кладёт ладонь на лоб Койетана, закрывая старосте веки.
В конце концов жители деревни нарекают Гашпара своим героем. Они складывают фрагменты истории воедино, когда видят брызги крови на стене шатра из телячьей кожи, топор Гашпара в груди Койетана, куклу и ягоды на земле. Мать Эсти молодая женщина со спутанной тёмной длинной косой до талии прижимает к груди игрушку из глины и палочек и плачет. Остальные жители собираются вокруг застывающего тела Койетана.