Я сердито дернул за край повязки, скрывавшей мой лоб.
А у тебя теперь что за жизнь? Не намного лучше моей! И это правда. Ты можешь говорить бодрым голосом. Можешь обманывать здешних монахинь. Но не меня. Я знаю, что ты несчастна.
Я обрела покой.
Это неправда.
Я обрела покой, повторила она.
Покой! крикнул я. Покой! Тогда почему на руках у тебя ссадины ты ломаешь их в отчаянии! Почему на щеках у тебя следы
Я внезапно смолк.
Боже милостивый, прошептала она.
Я я ничего не понимаю. Я нерешительно протянул руку туда, где должно было находиться ее лицо, легко коснулся ее щеки.
В это мгновение оба мы поняли: я каким-то образом почувствовал, что щеки ее влажны от слез. Несмотря на то, что я не мог видеть слез, я был уверен в том, что они есть.
Значит, у тебя имеется еще один дар. В голосе Бранвен прозвучал благоговейный ужас. Она стиснула мою руку. Ты обладаешь даром ясновидения.
Я не знал, что думать. Может, это та же самая способность, которой я когда-то воспользовался, чтобы заставить раскрыться цветок? Нет. Это было нечто иное. Казалось, менее подверженное моей воле. Ну, а как же моя догадка насчет цвета лепестков? Возможно. И все же эти новые ощущения были другими. Они больше походили на ответ на молитву Бранвен. На милость Божью.
Не может быть, запинаясь, произнес я. Как это могло случиться?
Но это случилось, Господь услышал нас!
Испытай меня, попросил я. Подними несколько пальцев.
Она повиновалась.
Я прикусил губу, пытаясь разглядеть, сколько их.
Два?
Нет, попробуй снова.
Три?
Еще раз.
Я сосредоточился, инстинктивно прикрыл глаза, хотя, разумеется, для меня не существовало никакой разницы. Мне было все равно, открыты они или нет. После долгого молчания я произнес:
Ты подняла две руки, я прав?
Прав! Ну а теперь скажи сколько там пальцев?
Шли минуты. На лбу моем, покрытом шрамами, выступил пот, он щипал чувствительную новую кожу. Но я не шевелился. Наконец, я дрожащим, неуверенным голосом спросил:
Может быть, семь?
Бранвен вздохнула с облегчением.
Да, семь.
Мы обнялись. В этот миг я понял, что жизнь моя снова изменилась навсегда. И подумал,
что до конца моих дней число «семь» будет иметь для меня особое значение.
Но самым важным для меня был данный обет. Не имело значения, кто дал его Бранвен, я или мы оба. Никогда больше мне не суждено было мысленно передвигать предметы. Даже лепесток цветка. Нельзя было читать будущее, нельзя пытаться освоить те таинственные силы, которыми я был наделен. Но взамен я получил зрение. Я получил жизнь.
Я снова начал есть с большим аппетитом. Я буквально набрасывался на еду особенно если мне доставался хлеб с молоком, мое любимое блюдо. Или ежевичное варенье с хлебными корками. Или сырые гусиные яйца, приправленные горчицей последнее особенно забавляло меня, потому что от запаха этой пищи монахинь начинало мутить. Однажды вечером Бранвен отправилась на рынок и нашла один-единственный, но сочный финик и финик этот показался нам чудесней самых роскошных королевских блюд.
Вместе с аппетитом ко мне вернулась бодрость духа. Я начал исследовать коридоры, помещения храма Святого Петра, дворы. Вся церковь превратилась в мое царство. В мой замок! Однажды, когда монахинь не было поблизости, я пробрался во двор и искупался в неглубоком бассейне. Самым трудным для меня при этом было подавить желание запеть во все горло.
Ежедневно мы с Бранвен трудились долгими часами, пытаясь обострить мое сверхъестественное зрение. Во время первых занятий мы пользовались ложками, глиняными горшками, другой утварью, которую она раздобывала где-то в церкви. Со временем я смог в подробностях разглядеть небольшой алтарь, все его очертания, даже сучки в досках, из которых он был сооружен. И закончил я потиром с двумя ручками и надписями, выполненными замысловатой вязью. На надпись потребовалась почти неделя, но в конце концов я прочел слова, тянувшиеся вдоль бортика чаши: «Просите, и дано будет вам» .
Вскоре я заметил, что лучше всего «вижу» предметы, если они находятся недалеко от меня и неподвижны. Если они двигались слишком быстро или располагались слишком далеко, я часто терял их из виду. Летящая птица сливалась с небосводом.
Более того; с заходом солнца и наступлением темноты ослабевало и мое «второе зрение». В сумерках я различал лишь туманные очертания предметов. Ночью я вообще ничего не видел, если только факел или лунный свет не прогоняли тьму. Мне оставалось лишь гадать, почему мое второе зрение нуждалось в свете. Ведь, в конце концов, оно в корне отличалось от зрения обычных людей. Так почему же мне мешала темнота? Я много думал и решил, что ясновидение направлено, с одной стороны, внутрь, а с другой стороны во внешний мир. Возможно, в нем каким-то непонятным мне образом участвовали остатки обожженных глаз. А может, оно требовало чего-то иного, какого-то особенного умения, которым я пока не мог овладеть.
Таким образом, несмотря на то, что ясновидение было, разумеется, лучше полной слепоты, оно было гораздо хуже того зрения, что я утратил. Даже при дневном свете я мог различать лишь намеки на цвета, и по большей части видел мир будто сквозь серую пелену. Я видел, что голова и шея Бранвен теперь скрыты покрывалом, что оно светлее, чем ее просторное платье, но не мог бы сказать, какого цвета ткань серого или коричневого. Я уже начал забывать, какого цвета те или иные предметы, виденные мною со времени прибытия в Гвинед.