Но он сам уныло, тоскливо озирается кругом
«Подступает, думается ему. Идет!»
Да, он прав, действительно «подступает» и впрямь. Вчера еще было на молебне во дворце и вечером на торжестве, которыми поминали его подвиги, прошлые победы и благодарили Господа Бога за плоды его разума, его воли, его усилий душевных, его деятельности И все и вся преклонялось, поздравляло, льстило, млея перед ним.
«Не правда ли это, думал и думает он. Нужно ли? Дело ли это или безделье? Велико это или мало? Муравей козявка Ишь ведь мишурой-то забавляемся! огладывает он конвой. Австралийские попугаи-какаду тоже любят это! усмехается он, тоскливо и презрительно оглядывая свою грудь, покрытую регалиями. Им в клетке всегда лоскут притыкают, чтобы пели и говорили забористее».
Он вздохнул, встряхнул головой, будто отгоняя эти мысли.
Эх, подступает полубормочет он под грохот экипажа. И затем. Что тут разбирать по ниточке. Каждая ниточка если и распутаешь
всю сию паутину как филозоф, то каждая все-таки, сама по себе, будет тайна великая мироздания, загадка премудрости Всеблагого Творца И чуешь на душе, что сказывается там так: не гадай, не время теперь, обожди. Теперь живи Кончишь земной путь тогда все узнаешь как по писаному. А сия книга бытия твоего, и всего, и всех при жизни катавасия и скоморошество, чего спешишь, вперед заглядываешь, обожди, все узнаешь! И узнаешь-то, с тем чтобы уж не пользоваться. И себе, и другим без пользы. Оттуда не придешь рассказывать: так и так, мол, братцы
Тьфу! Будет! Отвяжись! выговорил князь уже громко, будто обращаясь к собеседнику невидимому, который пристал и всякую дрянь выкладывает ему, тянет грустную да безотрадную канитель.
Подтяни вожжи!.. Прибавь ходу! Попадья! крикнул он кучеру нетерпеливо.
Все рванулось и двинулось шибче; застучали колеса, заскакали всадники, зазвенела амуниция, и будто пуще засверкало все на солнце
«Пожалуй, обидел ведь кучера-то своего Антона, и зря Чем он попадья? Первый кучер в столице, думается ему. Надо поправить. Зачем обижать зря»
Эй ты, собачий сын! Что, наш Юпитер все хромает?
Лучше, Григорий Лександрыч, отвечает не оглядываясь бородатый кучер. Я их обеих и Рыжика, и Евпитера
Не Евпитер, чучело гороховое, Юпитер! Ишь ведь вы, скоты, хуже татар и турок. Ей-Богу, вы, псы этакие, иноземных слов совсем заучить и сказывать не можете.
А на что они нам? У нас свои есть! отзывается Антон.
Князь Таврический пристально уперся проницательным, умным взглядом своего глаза в широкую спину Антона и думает:
«Да. Вот. Рассудил. Истинно! Этак бы и нам все государские дела вершить. Памятовать сие изречение Антона. У нас все свое есть. А мы все чужое понахватали. Чужое на стол мечи, а свое ногами топчи! Нет такой пословицы а должна бы таковая быть!»
Антон?! крикнул князь.
Чего изволишь, батюшка?
Ты умница, Антон!
Рад стараться, Григорий Лександрыч.
Ты умнее меня! Умнее всех сенаторов и советников. Мы все олухи и пустобрехи.
Трясет Антон головой и усмехается, оглядывая коней. Не в первый раз таковая беседа у него с барином, с первым вельможей российским, «ахтительным» князем Тавридским, которого он, однако, не смеет назвать «вашей светлостью». Раз навсегда крепко заказано это всей дворне и всем холопам князя:
«Я светлейший, да фельдмаршал, да князь, да тары, да бары, да трынцы-волынцы, да всякия такия турусы на колесах для вельмож, для дворянства, пуще всего для пролазов сановитых. А для вас я барин, Потемкин, Григорий Александрыч. Смоленской губернии дворянин».
И холопы не дивятся, давно привыкли к доброму барину, сердечному и золотому, но чудодею Григорью Лександрычу.
IV
Это была целая серия подвигов русской армии, в рядах которой уже гремели имена героев: Суворова и Репнина. Молодые Кутузов и Платов заставляли уже о себе говорить. С новым годом наступило временное затишье в военных действиях. В феврале месяце князь Таврический приехал в Петербург на побывку. Он думал пробыть недолго, быстро повершить все дела и уехать, но оказалось, что времена наступили для него иные При дворе был новый флигель-адъютант, двадцатичетырехлетний Платон Зубов , приобретавший все большее влияние на государыню и начинавший вмешиваться в дела. Он уже не скрывал своей неприязни к князю Таврическому, боролся с ним и подкапывался под него.
Пора ему на покой, чтобы и России вздохнуть дать, говорил он со слов других, более умных. Надорвал отечество!
Потемкин приехал удалить нового любимца, как уже не раз делывал это прежде, но теперь все более убеждался в его возрастающем значении и силе при дворе. Вдобавок, вокруг Зубова группировались враги Потемкина а их было немало. И какие враги! В числе их был вновь пожалованный граф Рымникский, герой Кинбурга и Измаила. Суворов не любил Потемкина. Князь должен был спешить обратно в армию, но все медлил и говорил, что не уедет, пока не выздоровеет и не вырвет у себя больной зуб.
Но «Зуб» смеялся на эту угрозу.
И в самом главном деле, которым жил теперь Потемкин, Зубов боролся с ним. Князь жил мыслью о продолжении войны с Турцией и умолял императрицу не вступать в переговоры с вновь вступившим двадцативосьмилетним султаном Селимом. Он обещал в один год полный разгром Оттоманской империи Зубов противодействовал ему и завел свои тайные сношения с английским и с прусским кабинетами и с Диваном .