Первым пришел «на чай» тот самый цыганистый унтер, которому кричали «ура!», Вадим Свирский. Он поблагодарил командира за его речь и тоже спросил, к какой партии он принадлежит. На этот раз Залонский не рассмеялся задумался и ответил, что по своим взглядам он примыкает к конституционными демократам.
Свирский начал горячо доказывать, что подполковник ошибается, что по тем взглядам, которые он высказал в своей речи, по его характеру место его не в рядах буржуазно-помещичьей партии, а в самой, мол, революционной партии социалистов-революционеров, которой принадлежит будущее.
Залонский с усмешкой ответил:
Я сын помещика, господин председатель.
Свирский был председателем полкового комитета.
В ответ на признание командира он замахал руками:
У нас, эсеров, свое понимание классовой сути человека. Я тоже не пролетарий. Мой отец не бедный человек, у него два винокуренных завода. Но я с семнадцати лет пошел в революцию, дважды сидел в тюрьме
То обстоятельство, что Свирский сидел в тюрьме, сразу сделало его в моих глазах великим революционером. Меня потянуло к этому человеку, как некогда к Ивану Свиридовичу.
Кстати, Залонский действительно угостил его чаем. А вечером с офицерами пил коньяк, который привез из Могилева, целый ящик: обмывал свое назначение.
Дня через два Залонского выбрали в полковой комитет. Даже в такой ситуации, когда большинство комитета было под влиянием эсеров и меньшевиков, это редкий случай, чтоб офицера высокого ранга и звания выбрали в солдатский комитет.
Для меня началась веселая жизнь. В полку и в городе каждый день митинговали. Залонский дал мне полную волю, и я поначалу, пока не надоело, не пропускал ни одного митинга, выслушивал всех ораторов. Но понял я это гораздо позднее полковой комитет был в руках энергичных эсеров, а в городском Совете тоже, видно, в то время было немного большевиков и среди них ни одного такого пламенного говоруна, как Свирский. Он умел заворожить своими революционными речами. Скажу откровенно: из меня он тоже скоро сделал эсера. Не смейтесь, пожалуйста. Вы не знали тех времен. Люди с опытом и образованием много большим, чем мои два класса, не сразу разбирались что к чему. А как мог я в свои неполные шестнадцать лет разобраться? С одной стороны горячие, красивые речи Свирского, который, казалось, читал мои мысли, угадывал сомнения и разгонял их, как ветер тучи, отвечал на все вопросы. С другой чуть скептически относящийся ко всем речам, но спокойный, рассудительный, настойчивый и деловой Залонский, который как бы на деле осуществлял свободу во всяком случае, я чувствовал себя действительно свободным человеком.
Разумеется, я слышал ораторов-большевиков, которые требовали мира, земли, разоблачали буржуазное правительство Львова Милюкова, эсеровско-меньшевистских соглашателей. Но это в большинстве были агитаторы, приезжавшие из Твери, Москвы и Петрограда. В полку люди такого толка не задерживались быстро попадали в маршевые роты и отсылались на фронт. Ни с кем из таких людей мне не удавалось подружиться. А Свирского я слушал каждый день на митингах и когда он
приходил к командиру. Правда, так просто, как некогда Иван Свиридович, он со мной не разговаривал, но это считал я потому, что он был очень занят ездил, выступал, писал. Кстати, газеты я начал тогда читать довольно аккуратно. Залонский поощрял это. Но большевистских газет он не покупал. И вообще, видно, кто-то старался, чтоб в полк они попадали не часто и в небольшом количестве. Несколько раз видел я у солдат «Правду», «Рабочий путь». Но с теми, кто раздобывал эти газеты, я не был близко связан, поэтому читал их случайно, урывками. Надо учесть и то, что большевики, попадавшие в полк, видно, не очень доверяли георгиевскому кавалеру, который чистил командиру сапоги и вертелся вокруг эсера председателя полкового комитета. Невелико сокровище, пацан! чтоб кто-нибудь из большевиков серьезно подумал о том, чтобы вырвать подростка-денщика из-под эсеровского влияния и перетащить на свою сторону. Хотя, что касается войны, то вскоре мною снова овладели сомнения: те ли, что нужно, новые патриотические лозунги провозглашали офицеры и многие агитаторы? Особенно после майского выступления в полку московских рабочих, которые разоблачали милюковскую ноту союзникам. «Долой войну! Да здравствует мир между народами! таков лозунг нашей партии, таков лозунг товарища Ленина!» закончил один из ораторов. Я подумал тогда: против войны был Иван Свиридович, Лизунов, Кузнецов. На смерть пошли за это. Против войны выступал при царизме и выступает теперь, при Временном правительстве, Ленин, о котором Иван Свиридович говорил с глубоким уважением, как о своем лучшем учителе. Воевать не хотят солдаты, крестьяне, рабочие. Значит, выходит, что война по-прежнему нужна буржуям, помещикам, генералам.
Высказал свои сомнения Свирскому: зачем теперь, когда все люди равны, гонят солдат на смерть? Он стал толковать, что эсеры тоже против войны, но нельзя, мол, просить мира в невыгодный для нас момент. Кайзер почувствует свою силу и начнет диктовать условия, которые, разумеется, будут во вред революции, так как любой самодержец враг революции и народа. Надо выбрать подходящее время, тогда можно заключить действительно прочный мир. Это, скажу вам, убеждало такого «честного патриота», как я.