Раньше подобных уроков всемирной истории он мне не давал, прославляя историю русских царей. Разговаривая с другими офицерами, американцев и англичан ругал, не любил их, говорил, что, кроме жадности к деньгам, ничего у них нет за душой; французов хвалил: мол, для всего мира служат образцом культуры.
Еще одна особенность этого разговора запомнилась мне. Раньше о таких вещах Залонский говорил со мной упрощенно, как писали в книжечках и газетах для солдат, совсем не так, как говорили между собой офицеры. А о неизбежности и необходимости для России стать республикой говорил по-офицерски, действительно как равный с равным, и, хотя употреблял много ученых слов, я все понял. Это мне особенно польстило что подполковник так говорит со мной, с простым солдатом, да еще подростком. Он заворожил меня иллюзией равенства. Я опять изменился. После окопного бунта и суда над солдатами у меня в душе всю зиму росло враждебное чувство к офицерам, и к Залонскому тоже. В первые дни революции хотелось бить и ломать все вокруг, даже трухлявый дом наших обедневших хозяев. Не знаю, какая сила сдержала меня, чтоб не напакостить Залонскому, не попортить его вещи, не насолить как-нибудь иначе. А после этой доверительной беседы снова захотелось служить честно, преданно, но уже не как лакей служит барину, а как человек человеку, друг другу, потому что революция сделала нас равными.
С радостью готовился я в дорогу. Всю ночь без сна, без отдыха собирал вещи, стирал белье, чистил одежду, обувь, чтоб командир приехал в полк в наилучшем виде.
Запасный полк стоял в Торжке небольшом городке Тверской губернии. На станции нового командира встретили офицеры штаба начальник, адъютант, всего человека четыре, не больше. Обрадовались, увидев молодого, элегантного подполковника, потому что были они растеряны, напуганы: в такое время, когда, казалось им, перевернулся весь мир, полк остался без командира старый полковник, инвалид войны, умер от сердечного приступа, когда услышал о свержении царя-батюшки, и никому из офицеров не хотелось брать на себя ответственность за действия трех тысяч человек пускай кто-нибудь другой попробует управиться с этой стихией, которая все больше выходит из-под офицерской власти.
Сразу после приветствия астматический штабс-капитан спросил:
Господин подполковник, объясните нам, провинциалам, что происходит. Куда идет Россия? Что будет с армией?
Произошла революция, господа, весело отвечал Залонский. Россия стала демократической республикой. Неужто нам так трудно принять то, за что лучшие представители русского офицерства шли на смерть сто лет тому назад?
Офицеры переглянулись. У штабс-капитана лицо посинело, он задыхался:
Вы были в частях в эти дни, господин подполковник? Знаете, что там творится? Для встречи командира надлежало построить полк. Но командуем не мы, командует какой-то солдатский комитет. А он на этот час назначил митинг. И мы не можем встретить своего командира согласно воинскому порядку. Вы называете это демократией?
Старый штабист, очевидно, хотел задеть самолюбие, гордость молодого подполковника, но Залонский ошарашил его да и всех остальных своим ответом:
В полку митинг? Едем на митинг, господа.
Тогда другой офицер спросил, к какой партии принадлежит господин подполковник.
Я беспартийный революционер, господа, засмеялся Залонский.
В партиях я тогда не очень разбирался и не знал, что после Февральской революции все называли себя революционерами. От Залонского я услышал это впервые. Мой командир сам называет себя революционером! Ура!
В тот день много раз хотелось мне кричать «ура!», потому что день был необыкновенный, полный неожиданностей.
Солдатский митинг произвел на меня не меньшее впечатление, чем революция в Смоленске.
На площадке перед казармой возвышалась красная трибуна, а вокруг нее колыхалось море солдатских шапок. Солдаты стояли вольно, не в строю, гулом отзывались на слова ораторов. Славно светило солнце. Под ногами журчали ручейки с казарменных дворов, из конюшен сбегали в ближнюю речку, будто тени тяжкой, голодной зимы. Шла весна, весна революции, наполняла человеческие сердца самыми светлыми надеждами. Естественно, что настроение у солдат было веселое звучали выкрики, смех, шутки.
Я оставил вещи на солдата-возчика черт
с ними, никуда не денутся! и помчался за командиром, который даже не зашел на приготовленную ему квартиру. К удивлению штабных офицеров, он нырнул в гущу солдатской толпы, как в воду, не боясь уронить свой командирский авторитет. Но я был проворней и к трибуне пробился первым.
Веселое настроение Залонского после поездки в ставку передалось и мне, душевный разговор со мной, как с равным, вернул уважение к нему, преданность. Всю дорогу я ехал с радостным ощущением, что вырвался, словно из тюрьмы, из протухшего дома глупых, обнищавших бар, еду в большой мир, где все бурлит и кипит. А тут еще сразу такой митинг. Я вдохнул деготь солдатских сапог, пот их шинелей, запах воды, солнца, и с новой силой вспыхнуло у меня чувство солдатской солидарности такое же, как было на передовой, в окопах. Незнакомые люди, стоявшие рядом и даже беззлобно шикавшие на меня, не мешай, не лезь вперед! стали мне что братья родные, я на смерть готов был за них. Правда, все иначе, чем было на фронте, но лучше: свобода! Каждый имеет право говорить что хочет.