Какие еще яйки?
Продашь сметану купишь яйки.
Но у Владека же печень.
Ну?
Что ну?
Андрея уже пробивала испарина. Наверное, она решила брать его измором. Он ударил кулаком по столу.
Вот что, или вы скажете, или
Нет! Она простерла к нему костлявую руку. То есть да, скажу. Что такое этот золотой, это тьфу, а человека заляпают, не отмоешься Все ж мы грешные. А я, может, человеку жизнью обязана, спас меня, а теперь по мелочи я марать его буду.
Кто он? Ну?
Лицо ее стало как маска, под прикрытыми ресницами голубела налитая слезой полоска белков.
Ну поймите меня правильно, пани Фурман. Он заговорил как можно мягче, стараясь перебороть себя. Наверное, в эту минуту он был похож на гончую собаку, равнодушно отвернувшуюся от мелькнувшей в кустах дичи. Мы здесь призваны следить за порядком, а это нарушение. Пусть оно пустяковое. Тем более должны бы сказать, если верите мне.
Она молчала, покачивая головой, страдальчески прикусив губу.
Ну расскажите хоть об этой истории с вашим спасением, слукавил он, надеясь хоть стороной что-нибудь узнать. В конце концов, если для нее важно успокоить совесть, для него ухватиться за призрачную, возможно никуда не ведущую ниточку. А я даю вам слово. Все останется между нами, хотя тут-то, надеюсь, тайны нет: ну, спасли вам жизнь и слава богу.
Она чуть заметно кивнула.
Хорошо. Честное слово?
Комсомольское!
Нет, слово офицера.
Почему? Разве
Ну, все же офицерская честь, может, важнее, или кто вас там знает
Ладно. Слово офицера.
Некоторое время она молчала, собираясь с духом. Сморщенное лицо ее отражало внутреннюю борьбу, костлявые пальцы нервно двигались на худых, обтянутых цыганской юбкой коленях. Она открыла глаза и пристально посмотрела на него.
То было в начале войны Я сказала Владеку: собирай манатки, поедем куда ни то помирать. А он: зачем же ехать, помрем на месте. Да и не тронут тебя, ты ж хрещеная. А я, надо вам сказать, хрестилась ради него, от людской хулы его поберегла, а мне бог простит. Он все одно нашего племени, всепрощающий Очень я любила Владека. Ну и говорю: береженого и бог бережет, пойдем на восток. А он говорит: там уже немцы, шо мы будем их догонять?
Андрей терял терпение, но старался не выдать себя ни единым жестом, знал в таких случаях лучше не перебивать.
А я ему говорю: а вдруг проскочим? Нет же целого фронта, пойдем и пойдем, а там видно будет. Собирайся. А то я сама пойду. А ты без меня пропадешь. Он же даром что большой, а душой ребенок. Мамкой меня зовет.
Андрею вдруг показалось, что за окном скрипнуло будто кто скользнул мимо. Он тихонько встал и, распахнув дверь, с минуту вглядывался в темень. Вдали у машины маячил часовой.
Я вас слушаю, слушаю
Она рассказывала все тем же монотонно-урчащим, точно вода в трубе, голосом. Он живо представил себе холодную осень, оголенный лес, шуршащую листву и в чащобе землянку, кротовую нору, из которой по ночам тайком шел дымок топилась железная печка.
Мне лес як дом родной, я сирота, у Владекова отца, лесника, прислугой была, у будущего свекра, значит, земля ему пухом Ну вот, запаслись мы с Владеком травами, грибами, кой-чего перепало от немецкого обоза, партизаны его на опушке порушили. То зайцы в силки попадались, а все одно заболела я к осени, лихоманка затрясла. Я говорю ему: ступай домой, я тут останусь, зачем двоим пропадать.
Первый раз в жизни он меня ударил. Отшлепал по щекам. Ты, говорит, за кем жила, за подлецом жила?
Зимой нам и вовсе погано стало, варили крушину, заячью траву с мукой подмешивали, а потом просто так. Я на диво очуняла, а Владек слег и уже не подымався. Он же здоровый, что ему трава? Вот тогда и заглянул к нам тот человек, в кожухе, при автомате.
Партизан?
Заглянул, повторила старуха, укоризненно прикрыв глаза, и на миг стала похожа на спящую курицу. Андрею даже показалось, что ей плохо стало, но веки снова поднялись, сморщенное лицо будто постарело. Постоял, посмотрел видно, знал этот схрон. Так чудно посмотрел, с усмешкой, а губы сжаты, у меня сердце упало А он говорит: «Это, пани, партизанская явка, для особых заданий, и никто об ей не должен прознать Наткнутся немцы на вас, а вы меня видели.
Сама понимаешь, война, суровые ее законы» И рука вроде бы автомат колыхнула, сжалась Бухнулась я ему в ноги: родненький, дай спокойно умереть. Молю его, а Владек мой в горячке бредит Я ведь его маленьким знала, петушками дарувала
Владека?
Она будто споткнулась на слове проговорилась, глаза у нее стали круглыми, но Андрей сделал вид, что не заметил, лишь спросил, что такое петушки
То леденцы, конфеты, я сама варила Ага! Ну и уговорила, понимаете, уговорила парня! Улыбнулся, будто оттаял. А может, говорит, и к лучшему, что вы здесь. Сказал, как вслух подумал. И еще оставил нам консервов, хватило их, пяти банок сала, до самой весны Сказал, когда уходил: «Ладно, я вас сейчас выручу, мало ли что, гора с горой не сходится Но, гляди, убивать будут обо мне ни слова. Кому скажешь узнаю. Не я, так другие. Ну, словом, поняла» Так никому и не сказала.
И мужу?
И ему Она снисходительно покивала. С этим не шуткуют. Только как-то вернулись мы с грибного места, а в углу дерн снят и пустая яма. Владек заполошился: в чем дело? Защепку в руках вертит Ну, такую, вроде от сундука, видно, оторвалась. А я его успокоила: может, говорю, тайник чей-то, и хорошо, что нас не было. А сама думаю надо тикать с этого места. Пока лето, найдем себе другое Так и ушли.