Надеетесь, мисс Харпер? Или просто пытаетесь убедить в этом саму себя? Ваше поспешное бегство все еще кажется мне проявлением не столько благоразумной осторожности, сколько вашей пылкости и чего-то еще, что вы так старательно пытаетесь скрыть даже от самой себя.
Вивиан слушала его, и буря противоречивых чувств бушевала в ее душе. Слова эти, сказанные с его обычной проницательностью, были для нее как пощечина. Он был прав. Она сбежала. Она не дала ему шанса. Она позволила своей гордости, своему страху, своему гневу на леди Маргарет взять верх над над чем? Над здравым смыслом? Над надеждой? Над тем хрупким, едва зародившимся чувством, которое она так старательно пыталась похоронить в глубине своего сердца?
Но признать это сейчас, перед ним, было выше ее сил. Его обвинение в том, что она «расчетливая авантюристка», его сомнение в ее смелости все это было слишком унизительно, слишком больно.
Моя так называемая «пылкость», мистер Сент-Джон? ее голос дрожал от сдерживаемого гнева. Вы так называете мою способность видеть правду, даже когда она неудобна? Моя правда в том, что вы поверили наветам, не попытавшись узнать мою сторону! Да, я уехала! Да, я не оставила записки! А что бы вы сделали на моем месте, скажите на милость? Остались бы там, где вас унижают, где вам угрожают, где каждый ваш шаг рассматривают под микроскопом, ожидая, что вы оступитесь? Вы, с вашим именем, с вашим положением, вы никогда не поймете, каково это быть одной, беззащитной, когда весь мир, кажется, ополчился против тебя!
Она сделала еще один шаг к нему, ее глаза сверкали, как два зеленых огня в полумраке.
Вы говорите, ваша мать была ослеплена горем? А вы, мистер Сент-Джон? Чем были ослеплены вы, когда так легко поверили в то, что я авантюристка? Неужели того короткого времени, что мы провели вместе, тех испытаний, через которые мы прошли, было недостаточно, чтобы вы поняли, кто я на самом деле? Или для вас все женщины, которые не принадлежат к вашему кругу, лишь охотницы за чужим состоянием?
Его лицо оставалось непроницаемым, но Вивиан показалось, что в его глазах мелькнула тень сожаления.
Вы требуете от меня понимания, мисс Харпер, проговорил он наконец, его голос был низким и ровным, но в нем слышалась какая-то скрытая вибрация, но сами не готовы проявить ни капли снисхождения. Да, я был слаб. Да, я был разбит. И да, возможно, я слишком легко поддался на уговоры матери, которая видела в вас угрозу нашему благополучию. Но это не значит, что я забыл. Не значит, что мне было все равно
Он сделал паузу, его взгляд снова стал тяжелым, почти невыносимым.
Я искал вас, Вивиан, произнес он ее имя так тихо, что она едва расслышала, и от этого непривычного, интимного обращения у нее по спине пробежал холодок. Как только смог встать на ноги. Я спрашивал Уиттакера. Он сказал, что вы в Нью-Йорке. Но адрес давать отказался. Сказал, что вы просили оставить вас в покое.
Вивиан замерла. Дэш Дэш знал. И не сказал ей. А он искал ее. Эта мысль, такая простая и такая неожиданная, на мгновение выбила ее из колеи, заставив забыть и о гневе, и об обиде.
Ее серо-зеленые глаза, еще мгновение назад метавшие молнии, теперь растерянно смотрели на Николаса. Внезапное осознание того, что он, несмотря на свое состояние, на давление матери, все же пытался ее найти, смешалось с новой волной обиды на этот раз на Дэша, который скрыл от нее этот факт. Но прежде чем она успела облечь свои смешанные чувства в слова, Николас продолжил, его голос стал еще тише, почти проникновенным, и в нем уже не было ни прежней жесткости, ни сарказма.
Я понимаю, почему вы уехали, Вивиан, сказал он, и в том, как он снова произнес ее имя, было столько непривычной для него мягкости, что у нее перехватило дыхание. И я не виню вас. Возможно на вашем месте я поступил бы так же. Но я должен был знать, что с вами все в порядке. Что вы не не совершили какой-нибудь глупости. Вы слишком дороги мне, чтобы
Он оборвал фразу на полуслове, словно испугавшись собственных слов, и на его лице впервые за весь этот вечер промелькнуло что-то похожее на смущение. Он отвел взгляд, снова устремив его на кончик своей трости.
Вивиан молчала, пытаясь осмыслить услышанное. «Вы слишком дороги мне». Эти слова, сказанные им, Николасом Сент-Джоном, человеком, который
всегда держал ее на расстоянии, который прятал свои истинные чувства за маской иронии и холодной отстраненности, эти слова звучали почти неправдоподобно. Неужели он неужели он действительно испытывал к ней что-то большее, чем просто мимолетное увлечение или чувство долга?
Она посмотрела на него на его бледное, усталое лицо, на темные круги под глазами, на то, как тяжело он опирался на трость, и ее сердце сжалось от внезапной, острой нежности. Он был ранен. Ранен не только физически, но и душевно. Ранен предательством брата, ложью матери, ее собственным бегством. И сейчас он стоял перед ней, такой уязвимый, такой человечный, каким она его еще никогда не видела.
Мистер Сент-Джон Николас прошептала она, ее голос дрожал. Я я не знала. Я думала
Вы думали, что мне все равно? он снова поднял на нее глаза, и в их янтарной глубине она увидела такую боль, такую тоску, что у нее защемило сердце. Вы ошибались, Вивиан. Мне никогда не было все равно. Ни тогда, в Бостоне. Ни сейчас.