Мы не агенты, сказал Хусаин.
Простите меня за мою откровенность, ответил старый купец на это, но это дело, не так ли? Человек зарабатывает на жизнь таким образом, с помощью Аллаха, конечно. Так что скажите, сколько вы готовы заплатить?
Хусаин медлил в нерешительности, но я выпалил:
У меня есть двести грашей.
Двести грашей, повторил купец. Еще раз простите мою откровенность. Но за такой подарок, как белокурая девушка, подарок, который, может, Аллах не пошлет мне и в тысячу лет, я ожидал получить триста или даже больше. Нет, не пытайтесь торговаться со мной, мои друзья. Я откровенно с вами говорю. Если бы я хотел торговаться с вами, то назначил бы цену вдвое больше. Я не хочу вас обидеть, но такой подарок бриллиант не для простых торговцев, как вы и я. В действительности я запрашиваю четверть вашей суммы с любого клиента, который хочет просто посмотреть на нее.
Сейчас за двести грашей я с радостью продам ее компаньонку. Она тоже европейка и тоже белокожая. Нет, для вас, мои друзья, сто пятьдесят грашей. Нет? Вас не заинтересовало это предложение? Нет, не держите обиду, мои друзья. Я все же только человек. Человек, который должен с помощью Аллаха зарабатывать себе на жизнь. Белокурая девушка девственница, мои друзья. У меня есть подтверждение повивальной бабки. У меня не будет такого подарка и в тысячу лет нет, и Аллах мой свидетель, закончил он.
Я был готов вскочить и надавать этому старику по его грязной шее, но Хусаин остановил меня.
Мы понимаем ваше беспокойство, сэр, сказал Хусаин. Она действительно подарок судьбы. Но скажите мне, можем ли мы хотя бы взглянуть на нее?
Пятьдесят грашей, ответил торговец, поглаживая подбородок. Это моя цена. Обычно я привожу такой товар секретно в ваш собственный дом. Это незаконно.
Законно или нет, но Хусаин теперь нашел, с чего он может начать торговаться. Я отказался потратить на простое свидание четверть наших денег, которые в течение следующих дней должны были каким-то образом увеличиться до четырехсот. Но я недооценил силу золотой улыбки моего друга. Он настаивал и в итоге, при помощи лжи, убедил купца, что, во-первых, мы не были заинтересованы в покупке девушки, и во-вторых, что я был ее братом, и это будет актом милосердия, который вознаградится Аллахом, если он проведет нас к ней бесплатно.
Хорошо. Только для вас. Потому что вы мои друзья, наконец заключил торговец.
Старик провел нас через маленькую комнату, которая использовалась для смешивания шербета и хранения других сладостей. В конце комнаты находился колокольчик, в который он позвонил, затем мы
подождали некоторое время, чтобы у женщин за дверью было время исчезнуть до того, как мы войдем. Когда он наконец-то отдернул штору, мы очутились в длинном коридоре с огромным количеством тяжелых дверей, многие из которых были закрыты. Открытые двери вели в маленькие, но, я должен заметить, уютные комнатки. Те же, которые были закрыты, я предполагаю, были комнатами для гаремов, для работы рабынь и их отдыха.
Дверь в самом конце коридора было плотно закрыта. Торговец открыл ее ключом, который он носил на шее, и затем отступил назад, чтобы пропустить нас.
Мы очутились в огромной комнате, в которой было достаточно и воздуха, и света благодаря ряду окон рядом с потолком. Окна, я заметил, были достаточно большими (мужчина спокойно мог в них пролезть), и нежные голоса женщин, болтавших о своих ежедневных делах, доносились из них. Комната была украшена и обставлена так же приятно, как и любая другая турецкая гостиная, которую я когда-либо видел. Ковры и подушки на диване были яркими, сделанными со вкусом и, возможно, даже более роскошными, чем в доме Хусаина.
И на этих подушках лежала она. Дочь Баффо расположилась на диване: она лежала на животе и болтала ногами в воздухе как будто бы плакала. Но она не плакала. Перед ней стоял серебряный поднос с лакомствами, и она наслаждалась поздним завтраком.
София не встала и не спряталась при звуке открывающейся двери, как сделала бы это девушка, боящаяся своего жестокого господина. Она продолжала наслаждаться своим завтраком и оторвалась от него только тогда, когда увидела, что это пришли Хусаин и я. Затем она сделала попытку передвинуться на другую сторону дивана, чтобы лучше нас видеть. Она подложила одну руку под голову, а вторая рука легла на ее бедро, свободно свисая с него. Прямые линии этой руки подчеркивали изгибы тонкой талии и упругих бедер. Я чувствовал, что зарыдаю, если она немедленно не обратит на меня внимание. Но тут раздался ее голос.
О, Виньеро! сказала она (не «Джорджо», не «моя любовь»), и ее тон был легким и повседневным, как будто я был обычным посетителем. Как мило, что ты пришел сегодня.
Мои искренние вопросы: «Как ты? Как к тебе относятся?» растворились где-то посередине той дистанции, которая оказалась между нею и нами с торговцем в качестве охраны.
Просто прекрасно, с беспечностью в голосе ответила она. Лучше не бывает.
Неловкое молчание, которое последовало после этого, заставило меня еще больше занервничать, и я не мог вымолвить ни слова. Но дочь Баффо решила заполнить паузу чем угодно.