Мог! Конечно, мог! закричали ремесленники, и в толпе опять заработали дубинки стражников.
Постепенно тучи над Махмудом все сгущались и сгущались. Затихла толпа, удивляясь непонятной смелости Махмуда. Все знали, что он остер на язык, но оказывалось, что его с виду безобидные издевки задевают самых сильных и богатых людей. Надо сказать, что и сам Махмуд удивлялся тому, сколько он нажил себе врагов.
Друзья Махмуда, люди бедные и власти не имеющие, беспокоились о нем, досадовали, что их любимый Пахлаван так легко признается в своих словах: «Ведь слово, когда оно ходит из уст в уста, не имеет хозяина. Почему же Махмуд сознается?»
Они не знали того, что было известно Махмуду. Слово самая большая сила на свете, а отказываться от своей силы веселый шубник не хотел. И правильно делал.
...Ты не веришь в то, что на том свете по дороге в рай есть мост Сират. Не веришь в то, что мост этот тоньше женского волоса и острее лезвия дамасского меча, продолжал свою речь шейх Сеид-Алаветдин. Это видно из того, что ты сам не приносишь достойных жертв аллаху и других отговариваешь.
Может быть, я верю, с улыбкой ответил Махмуд. Но вы же сами говорили, что возле этого слабого моста верующих будут ждать принесенные ими жертвы. Кто подарил мулле барана, того будет ждать баран; кто пожертвовал быка, будет ждать бык. На этих животных верующий и поедет по тонкому мосту. Вот я и подумал: если мост действительно таков, как вы говорите, то чем меньше будет груз, тем лучше по нему переходить.
Большинство верующих в Хиве приносили жертвы, чтобы на том свете переехать через мост Сират, и никто не задумался над смыслом этих приношений. Послушали люди Махмуда и удивились: правильно получается.
Хоть и много было стражников в толпе, хоть и напуганы были жители Хивы жестокой властью шейха Сеида-Алаветдина, но по глухому одобрительному гулу судьи поняли: мало у них доказательств для обвинения Махмуда врагом веры.
Тогда поднялся с места мулла Мухтар. Он не очень-то верил в силу своих слов и попросил начальника стражи окружить толпу всадниками с саблями наголо.
Всем известно, закатив глаза к небу, возопил Мухтар, всем правоверным мусульманам известно, что шейх это тень аллаха, что наш шейх, когда был простым муллой, совершил паломничество в Мекку и поклонился храму Кааба! Известно ли это людям? спросил мулла, подражая обращению Махмуда.
Известно! закричали в толпе.
Ну вот, торжествующе провозгласил Мухтар. А этот нечестивец Махмуд распускает слухи, будто шейх до посещения Мекки был змеей, а после возвращения стал драконом. Признаешь ли ты теперь свой неискупимый грех?
Нет, ответил Махмуд. Во-первых, я не распускал слухов. Я написал рубаи. Рубаи стихи, а стихи не слухи. Во-вторых, продолжал Махмуд, в стихах нужно понимать смысл. Если бы стихи касались одного человека, их не стоило бы писать. Я тоже писал не про одного шейха, а вообще. В-третьих, сказал Махмуд, в этих стихах нет имени шейха. Вот они:
Стихи понравились хивинцам, но никто не посмел сказать об этом вслух. Слишком явно говорилось в них о шейхе. Слишком много было стражников вокруг.
Во время суда на площади не было никого, кто видел и слышал все происходящее лучше, чем мальчик
из скорняжного ряда сирота Юсуп. Он забрался под помост и смотрел на Пахлавана в щель между двумя свисающими коврами. Сначала Юсуп, как и многие, не понимал, почему Махмуд на все вопросы отвечает словом «нет», а затем рассказывает подробно, как было на самом деле. И наверное, Юсуп был первым, кто понял, что Махмуд хитрит. Догадаться об этом Юсупу было легче. Он видел лукавую усмешку храброго шубника и слышал, как после его объяснений раздраженно крякают почтенные судьи на помосте. Один раз, когда ремесленники в толпе засмеялись особенно весело, Юсупу показалось, будто Махмуд даже подмигнул ему. Впрочем, Юсуп готов поклясться, что это ему не показалось, а действительно так и было.
Постепенно суд подходил к концу. Видя, что народ не изменил своего отношения к шубнику, шейх приказал скорее кончать. Махмуда приговорили к штрафу в десять тысяч золотых, пожизненному изгнанию и объявили врагом веры.
Горевали простые хивинские труженики, жалели Махмуда, но не знали, как помочь ему.
Семь дней сроку положили судьи для уплаты штрафа. Если не рассчитается Махмуд, то вместе с матерью будет продан в рабство, а если соберет деньги, то будет только изгнан из родной Хивы.
Впервые за двадцать лет жизни Махмуд почувствовал себя несчастным. Впервые за двадцать лет Махмуд не знал, как ему быть. Пойти к друзьям посоветоваться он тоже не мог. Шейх объявил: тот, кто поможет Махмуду, будет объявлен врагом веры. В тяжелых раздумьях прошел остаток дня после суда. Ночью мать не спала. Она собирала вещи, чтобы продать их на базаре, и считала:
За шесть одеял два золотых. За девичьи украшения еще пять. За посуду один золотой. За дом сто золотых. Получается сто восемь золотых. Остается еще девять тысяч восемьсот девяносто два.