там не совсем нормальными.
Заатлантические футбольные ликования для меня загадка. Что это власть футбола, обычай, темперамент? Не знаю, иная жизнь, иной уклад. Не иронизирую, не осуждаю. Но все увиденное осталось для меня непонятным и чуждым.
Думаю, что в анатомических изысканиях упускается из виду зависимость футбола от аудитории, желающей его видеть таким, чтобы она могла и восторгаться и негодовать в полную меру своего представления о красоте и человеческих доблестях. Как бы футбол ни подравнивали к общим закономерностям, он все-таки сориентирован на свою публику.
И происходит это не нарочно, не умышленно, а само собой, просто потому, что футбол рождается из этой самой своей материнской аудитории, ей принадлежит, от нее терпит и ею же возносится до небес. Связь прямая, кровная, обоюдная. Как ни толкуй об эволюции футбола, как ни расчленяй его на макетной доске, как ни заимствуй росчерки комбинаций, как ни добивайся сближения с лучшими образцами, человеческое самовыражение остается. Иногда оно идет на пользу, иногда во вред, то проясняет игру, то путает, но невозможно и нереалистично пренебрегать этим самовыражением.
С довоенных времен наблюдаю за «Шахтером» из Донецка. Все, что изменилось, так это название, некогда его величали «Стахановцем». Менялись, правда, цвета формы, у нас в этом вообще мешанина. В остальном же команда лица своего не теряет, и тут ни при чем «дубль ве» или «система четырех защитников». «Шахтер» был и остается простым, напористым, мускулистым, проглядывают в нем прямодушие, бесхитростность и некая нескладность. Именно такой он устраивает свою публику. Не могу представить, чтобы команда шахтерского края вдруг затеяла играть, как ереванский «Арарат», мягко, с уловками, изворотами и под капризы настроения. Не уверен, что его в этом случае принял бы и понял родной стадион.
Мне посчастливилось видеть сборную Голландии в период ее феерического вознесения на чемпионатах мира 1974 и 1978 годов. Я стал тогда ее болельщиком. Угловатые, костистые, работящие голландцы так естественно приспособились к футбольной игре, что выглядели на поле изящными, безошибочными, легкими, всезнающими. Мало того, что они играли сильно и на обоих чемпионатах были вторыми, они еще и открыли своим примером эру тотального футбола. Изначальной схеме расстановки игроков на поле они придали такую свободу, что схема эта выглядела слабеньким пунктиром. Превыше всего для них была целесообразность: если туго в обороне все туда, если поманил простор для атаки тоже все туда. Невиданное доселе выражение футбольного братства! Специалисты тут же взялись подбирать термины: «коллективный отбор мяча», «подключения к атаке группы игроков» и так далее. В корреспонденциях из ФРГ и Аргентины, да и позже в журнальных статьях я не раз писал о команде в пламенных оранжевых футболках. И все же знаю: что-то не уловил, не понял, не прочувствовал. Да, пожалуй, и не мог по той простой причине, что не судьба была мне посетить Голландию, а значит, не получил возможности соотнести игру футболистов этой страны с жизнью народа, с его трудовыми и иными традициями, с манерой тамошних людей держать себя, с их речью, юмором, представлениями о прекрасном и дурном. В эти годы, бывая в музеях, я подолгу простаивал возле темноватых полотен голландских художников, неизменно серьезных, полностью доверяющих человеку, вещам и природе, и строил нужные для моей работы догадки. Может быть, какие-то дополнительные слова и нашлись, но не больше. Думаю, что улицы Амстердама, Гааги, Роттердама, Эйндховена, Харлема, прогулки в дневной толпе, жанровые сценки, виды на Северное море объяснили бы вернее всего, откуда и почему взялся именно такой голландский футбол.
Я знаю, что это так, потому что мои представления о футболе Испании, Италии, Англии, ФРГ, Франции, Венгрии, Швеции, Аргентины, Бразилии, Уругвая, Югославии, Румынии, Болгарии складывались не только на стадионах, в ограниченных белыми линиями зеленых прямоугольниках, но и в путешествиях по этим странам.
Не хотел бы выглядеть хвастуном. «Пошел перечислять!» Журналисты сами не разъезжают по заграницам, их командируют. Целью поездки, как пишут в документах, считается «освещение» какого-либо турнира или матча. В «освещении» сложностей никаких, в сущности, разыгрывающиеся на поле события, что в Лужниках, что на гетеборгском «Уллеви» или лондонском «Уэмбли», «из одной оперы». Первые командировки, должен сознаться, казались мне «моими», я мог думать как угодно заслужил или повезло, но все замыкалось на том, что поехал, а это интересно, хоть и работа, само собой разумеется, однако не грех проветриться, мир повидать, соединить полезное с приятным.
Трудно вспомнить, когда и при каких обстоятельствах изменилось мое отношение к этим командировкам. Наверное, произошло это после того, как разовые, отрывочные впечатления начали наслаиваться, уплотняться, как бы утяжеляться и потребовали уже не одного «освещения». Беззаботная пора этюдов кончилась, самые с виду заманчивые поездки перестали выглядеть «моими». Прежде я не отдавал себе в этом столь ясного отчета, как сейчас, но подспудно чувствовал: я журналист, которому открыты возможности, оказано доверие, от которого ждут. По логике вещей и нашей службы подразумевалось, что отдача с годами должна становиться весомее. И тут перестаешь сам себе принадлежать, становишься, если угодно, казенным имуществом. Все, чем располагаешь, к чему пришел, изволь выложить на печатные страницы.