Однажды он внезапно насел на меня.
А ведь вы спартач, верно?
Я в молодую свою пору пуще глаза берег репортерскую нейтральность, безжалостно подавлял в себе залихватские болельщицкие вольности, которых нахватался в отрочестве, и заявление Есенина показалось мне бестактным.
С чего вы взяли?
Зря отпираетесь, Есенин скрипуче, деланно рассмеялся. Он не ожидал отпора, был обескуражен: как можно не признаться в любви к «Спартаку», в той любви, которую сам он не таил, объявлял о ней первому встречному?
...Лет тридцать спустя, в 1985 году, печатно сделал он удивительное признание:
«Все человеческие впечатления, чувства обязательно субъективны. Вспоминаю ленинградскую блокаду, дни и ночи, которые надо было пережить, каждые 24 часа. А порой в затишье было грустно и наплывало былое... Иногда лезли в голову рифмы.
У меня за спиной был «Спартак».
...Но в тот давний день, когда Есенин насел на меня с допросом, он, думаю, по молодости еще не отдавал себе полного отчета в глубине своего пристрастия, просто его подталкивало озорное любопытство. А я подумал: «Ему-то что, ему можно, он в редакции не работает». Да и знакомы мы были шапочно обязанности быть откровенными между нами не существовало.
Зря, зря. Что ж тут такого? Мы и между строк читать умеем.
Его «мы» не требовало пояснений: я знал, что у него была компания, с которой он ходил на стадион, что в этой компании Алексей Арбузов, Юрий Трифонов, Леонид Малюгин, Семен Нагорный. Все они состояли в спартачах, кроме Малюгина, кажется, и называли себя «пятеркой нападения Арбузова».
Позже я сумел оценить сплоченность их компании. Как-то раз на «Олимпийский» мы добирались с Константином Сергеевичем и всю дорогу судили и рядили о «текущем моменте» нашего футбола. А возвращался я с Алексеем Николаевичем Арбузовым. И пока неспешно шли к метро, и потом, стоя в вагоне, держась за поручни, он говорил о том же «текущем моменте». Я не мог сдержать улыбки, боюсь, Алексей Николаевич увидел в ней иронию журналиста
по поводу рассуждений дилетанта, что было бы обидно. А улыбался я, чувствуя, что попал в милый «водевиль». Мало того, что Арбузов слово в слово повторял некоторые есенинские суждения, и интонации были те же. Все преподносилось интеллигентно, мягко, округло, но и решительно, законченно, как много раз обдуманное и обсужденное. («Что ни говори, а футбол это, во-первых, психология, во-вторых, техника и, только в-третьих, сила. Злейшие враги красивого футбола равнодушие, с одной стороны, и нервозность с другой. Уверяю вас, футбол может быть красивым только в том случае, если руководители не будут придавать поражениям трагический характер. Неврастенический оттенок куда чаще ведет к поражениям, чем к победам».) Ясно было, что единогласие моих собеседников достигнуто в многолетнем общении, как бывает в благополучных семьях.
Вообще же в ранние годы нашего знакомства Константин Сергеевич в моих глазах выглядел ходячей достопримечательностью, на трибунах в его сторону кивали, о нем перешептывались.
Сын Сергея Есенина и знаменитой в довоенные годы драматической актрисы Зинаиды Райх. Отчимом его был Всеволод Мейерхольд. И знакомство он водил с людьми, известными в литературных и театральных кругах, в разговорах ссылался на Юрия Олешу, Исидора Штока, Михаила Яншина, Зиновия Гердта... Еще и фронтовой офицер грудь в орденах, неоднократно раненный. Он рассказывал, что у него хранится армейская газета с заметкой под названием «Погиб сын Есенина», и шутил, что еще тогда, в сорок третьем, понял, что газетные ошибки пережить можно, и не слишком горюет, когда теперь сам их делает.
За всем этим терялось, казалось будничной подробностью, что он инженер-строитель (участвовал в сооружении университета на Ленинских горах) и на досуге балуется занимательными извлечениями про футбольные рекорды, парадоксы, сенсации.
В ложе прессы, где всем все известно и никого ничем нельзя удивить, где царит бесстрастная тишина и разве что изредка прозвучит язвительная острога о судье или футболисте, сыгравшем невпопад, в этом обществе знатоков и скептиков, шумный, громогласный, несдержанный Константин Сергеевич со своими невыносимо дерзкими, с потолка, заявлениями («Вот увидите, «голубенькие» выиграют и гол забьет «девятка»!») выглядел чудаковатым баловнем, с которого спрос невелик. Для тех, кто постарше, метров, он был Костенькой, они его не обрывали, не ставили на место, как непременно сделали бы, если бы так повел себя кто-то другой. Это много позже репортеры следующего поколения подсаживались к Есенину, чтобы выведать драгоценный прогноз, а комментаторы телевидения в дни, когда положение в чемпионате неимоверно запутывалось, брали у него интервью для «Футбольного обозрения», и он бесстрашно разъяснял, чем все должно кончиться. А в те годы его выкрики оборачивали в шутку. Впрочем, хотя настаивать не могу, думаю, что к нему и тогда, пусть вполуха, но прислушивались, его окаянная самоуверенность чем-то привлекала.