Сначала увидела она обрубок шеи, а затем перевернула голову Льота и посмотрела на его лицо. Волосы упали на лоб и прилипли к коже; она отвела их в сторону и вытерла кровь плащом. И один раз провела она рукой по его губам и показались они ей тонкими и жалкими, голубые на сером лице. Она пальцами разлепила ему веки и посмотрела в его глаза, но были они мертвые и глупые. И она закрыла их вновь.
И вспомнила она, как сидела над Эйольвом сыном Арне тогда познала она сладкий вкус крови, которая сняла боль ее страдающего сердца. И чем дольше смотрела она на голову Льота, тем тяжелее становилось у нее на душе; и было лицо его старым и несчастным, и показалось ей, что эта жалкая седая голова никак не может быть вирой за позор ее и уж никак не стоит того, чтобы могла сказать она, что ради этого момента
она страдала и горевала все эти годы.
Вигдис прикрыла голову плащом и положила ее у своих ног. Она встала и направилась к двери Ульвара; она позвала его, но не получила ответа. Она подождала немного, а потом вновь позвала, и вновь не получила ответа; тогда пошла она и села, сложив на окровавленных коленях руки.
Так прошло время до вечера; тогда открыл Ульвар дверь и прошел к двери на улицу; мать он не видел, потому что огонь в очаге почти погас. Он был одет для поездки и вышел во двор. Вигдис встала и последовала за ним. Ульвар вывел своего коня и оседлал его. Вигдис подошла к нему.
Ярко светила луна, и никогда еще не был Ульвар так похож на Вига-Льота, как сейчас, решила мать. Она хотела спросить о поединке, но не посмела. Она только сказала:
Ты уезжаешь?
Да, уезжаю, ответил сын.
Ты едешь в Вадин? не унималась мать.
Я уеду оттуда завтра утром, не хочу я больше оставаться тут, ответил он.
Вигдис посмотрела ему в лицо. Она спросила:
Так ты не хочешь больше жить со мной?
Я отплатил тебе за любовь, мать, как ты меня и просила, ответил Ульвар. И не знаю, какую еще радость ты можешь получить от меня, так что можешь ты позволить мне уехать.
Не говори так, попросила мать. Она помолчала, а потом сказала:
Если не хочешь ты меня больше видеть, то буду я жить здесь, в Берге, сколько ты пожелаешь. Но не уезжай из дома зимой.
Не могу я жить здесь, проговорил Ульвар, ибо знаю я, сколько зла тут совершилось, и знаю я, что не будет мне тут хорошо.
Вигдис обняла шею лошади и прижалась к ней. Она не смела просить его остаться, и сердце ее превращалось в камень, ибо знала она, что ничего уже нельзя изменить. И уткнулась она в шею лошади и тут же вспомнила ночь, когда родила сына и когда конь был единственным живым существом, на которого она могла опереться.
Ты не любишь меня больше, сын? осторожно спросила она.
Люблю, ответил Ульвар. Но позволь мне уехать, мать. И, помолчав, добавил: Прошу тебя, ради меня, предай останки Льота земле.
Обещаю, ответила Вигдис.
Ульвар тогда сказал:
И не благодари меня за его смерть он сам решил свою судьбу.
Он взял поводья и быстро спросил:
Скажи мне честно только одно, мама, любила ли ты Вига-Льота?
Она зарыдала и уткнулась лицом в гриву лошади и произнесла:
Потому и ненавидела я его так и самое ужасное, что он был единственным, кого хотела я любить из всех мужчин.
Ульвар нагнулся к ней, поднял лицо ее и поцеловал в губы. Тогда спросила его мать.
Ты вернешься?
Если буду жив, отвечал Ульвар, то когда-нибудь вернусь. А сейчас дозволь мне уехать, мать.
Вигдис отпустила лошадь, и Ульвар ускакал.
XLVIII
Но никогда не слышал никто больше в Осло об Ульваре сыне Льота, и люди считали, что так как обещал он матери вернуться, то расстался он где-то с жизнью. Олав и Ингебьёрг наследовали усадьбу и сделали богатые дары
церкви, что была построена из камня в Обаккене у Фресьи на месте сгоревшей деревянной, и каменной церкви у Большого озера. Она была выстроена в честь святой Маргреты, и с тех пор долина у озера так и зовется долиной Маргреты. Возле той церкви и похоронили Вигдис дочь Гуннара.
Вера Хенриксен СЕРЕБРЯНЫЙ МОЛОТ
БЬЯРКЕЙ
Хоть бы Хель добралась до Турира! Хоть бы Финн-Моттул послал на него она невольно оборвала свою мысль.
«Тролль может схватить за язык!» обычно говорила Хильд.
Нет, такого зла она не желала своему брату. Он же мухи не обидит, а ее тем более.
Глупый Турир! Когда-нибудь он будет о ней лучшего мнения. Конечно, в тот раз он был пьян. Он внезапно вырос перед ней, поднявшись со своего высокого стула, и, желая ударить кулаком по столу, опрокинул чашу с медом, после чего с пьяным достоинством призвал к ответу ее и Эрика. Язык у него заплетался, указательный палец указывал мимо обвиняемых Вспоминая об этом, она едва удерживалась от смеха.
Но Эрик Мысль о нем снова зажгла в ней гнев. Несомненно, он тогда тоже поднабрался, но это не оправдывало его приставаний к ней, а тем более его болтовни.
Конечно, она ради забавы несколько раз состроила ему летом глазки, и еще она замечала, как учащается его дыханье, когда он подходит к ней. Она не забыла также и тот случай в прихожей, когда он взял ее руку и держал некоторое время в своей теплой ладони, а потом внезапно обнял ее другой рукой за талию и прижал к себе, торопливо и горячо. Он успел что-то шепнуть ей на ухо, что-то вроде того, что она ему нравится а он ей? И она ответила со смехом: «Мог бы сам догадаться!» и оттолкнула его от себя, но не грубо, потому что в его глазах было что-то, что удержало ее от этого. Глаза его