Шрифт
Фон
А когда б он тихими шагами
Подошел случайно вдруг ко мне,
Я б, склонясь, закрыл лицо руками
И исчез в вечерней тишине.
СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ В ЭМИГРАЦИИ И НЕ ВХОДИВШИЕ В ПРИЖИЗНЕННЫЕ ИЗДАНИЯ ПОЭТА (19201932)
РУССКАЯ ПЕЧАЛЬ
И. А. Бунину
На виселицы срублены березы.
Слепой ордой затоптаны поля
И только в книгах пламенные розы,
И только в книгах русская земля!
Поэт-художник! Странная Жар-Птица
Из той страны, где только вой да пни
Оазис ваш, где все родное снится,
Укроет многих в эти злые дни.
Спасибо вам за строгие напевы,
За гордое служенье красоте
В тисках растущего, безвыходного гнева,
Как холодно теперь на высоте!
Шагать по комнате, к окну склоняться молча,
Смотреть на мертвые, пустые облака
Не раз, не раз, гася приливы желчи,
Дрожала ваша скорбная рука
Когда падет тупое царство низких,
Для всех оставшихся разбитых и больных
Вы будете одним из самых близких,
Одним из самых близких и родных
1920, октябрьСкорбная годовщина
Толстой! Это слово сегодня так странно звучит.
Апостол Добра, пламеневшее жалостью слово
На наших погостах средь многих затоптанных плит,
Как свежая рана, зияет могила Толстого.
Томясь и страдая, он звал нас в Грядущую Новь,
Слова отреченья и правды сияли над каждым
Увы! Закрывая лицо, отлетела от мира Любовь
И темная месть отравила томление жажды
Толстой! Это слово сегодня так горько звучит.
Он истину больше любил, чем себя и Россию
Но ложь все надменней грохочет в украденный щит
И люди встречают «Осанной» ее, как Мессию.
Что Истина? Трепетный факел свободной души,
Исканья тоскующим сердцем пути для незрячих
В пустые поля он бежал в предрассветной тиши,
И ветер развеял всю горечь призывов горячих.
Толстой! Это имя сегодня так гордо звучит.
Как имя Платона, как светлое имя Сократа
Для всех на земле итальянец он, немец иль бритт
Прекрасное имя Толстого желанно и свято.
И если сегодня у мирных чужих очагов
Все русское стало как символ звериного быта,
У родины духа, бескрайняя ширь берегов
И Муза Толстого вовеки не будет забыта
Толстой! Это имя сегодня так свято звучит.
Усталость над миром раскинула саван суровый
Нет в мире иного пути: Любовь победит!
И Истина встанет из гроба и сбросит оковы.
Как путники в бурю, на темном чужом корабле
Плывем мы в тумане Ни вести, ни зова
Сегодня мы все на далекой, родимой земле
У тихой могилы Толстого
Памяти А. Блока
В аду томился серафим.
Кровавый свод висел над ним
Чтоб боль отчаянья унять,
Он ад пытался оправдать.
Но странно: темная хвала
Кипела гневом, как хула
Он смолк. На сломанном крыле
Дрожали тени в дымной мгле.
У врат безжалостный дракон.
Мечта распята, воля сон
Неспетых песен скорбный рой
Поник над арфою немой.
Уснул На кроткое чело
Сиянье светлое легло.
Все громче плач, все злей разгул
Уснул
Е. А. Полевицкой
Так долог путь: ни вехи, ни приюта
Ушли в века дни русского уюта,
Бессмысленно ревет, смывая жизнь, гроза.
И вновь к былому тянутся глаза.
В чужом театре остров русской речи.
Недвижно замерли склонившиеся плечи.
И над рядами реет грустный сон
О русской девушке тургеневских времен.
Она предчувствие позорной нашей были
Не ей ли там сквозь сердце меч пронзили?
И не она ли мать, жена, сестра
Горит-трепещет в красной мгле костра?
Благословен Ваш нежный образ Лизы!
Ее души волнующие ризы
Коснулись нас в час ночи грозовой
Надеждою нетленной и живой.
Галоши счастья Посвящается тем, кто мечтает о советской визе
Перед гаснущим камином щуря сонные глаза,
Я смотрел, как алый уголь покрывала бирюза.
Вдруг нежданной светлой гостьей, между шкафом и стеной,
Андерсеновская фея закачалась предо мной.
Усадил ее я в кресло, пледом ноги ей покрыл,
Дождевик ее росистый на корзине разложил
Лучезарными глазами улыбаясь и маня,
Фея ласково спросила: «Что попросишь у меня?»
В сумке кожаной и грубой, уж меня не проведешь,
Угадал я очертанья старых сказочных галош:
Кто б ты ни был, резвый мальчик или сморщенный старик,
Чуть надел их, все что хочешь, ты увидишь в тот же миг
«Фея, друг мой, вот газеты чай и булки Будь добра:
Одолжи Галоши Счастья, посиди здесь до утра!»
И пока она возилась, вскинув кудри над щекой,
Предо мной встал пестрый город за широкою рекой:
Разноцветные церквушки, пятна лавок и ларьков,
Лента стен, собор и барки Ах, опять увижу Псков!
Влез в галоши Даль свернулась. Шпалы, ребра деревень
Я на площади соборной очутился в серый день.
* * *
По базару вялым шагом, как угрюмые быки,
Шли в суконных шлемах чуйки, к небу вскинувши штыки.
Дети рылись в грудах сора, а в пустых мучных рядах
Зябли люди с жалким хламом на трясущихся руках.
«Возвратились?» тихо вскликнул мой знакомый у ворот,
И в глазах его запавших прочитал я: «Идиот».
«Батов жив?» «Давно расстрелян». «Лев Кузьмич?»
«Возвратный тиф».
Все, кого любил и знал я, отошли, как светлый миф
Ветер дергал над Чекою палку с красным кумачом,
На крыльце торчал китаец, прислонясь к ружью плечом,
Молчаливый двор гостиный притаился, как сова,
Над разбитою лампадой совнархозные слова
На реке Пскове пустыня. Где веселые ладьи?
Черт слизнул и соль, и рыбу, и дубовые бадьи
Как небритый старый нищий, весь зарос навозом вал,
Дом, где жил я за рекою, комсомольским клубом стал.
Кровли нет. Всех близких стерли. Постоял я на углу
И пошел в Галошах Счастья в злую уличную мглу.
Странно! Люди мне встречались двух невиданных пород:
У одних избыток силы, у других наоборот.
Ах, таких ужасных нищих и таких тревожных глаз
Не коснется, не опишет человеческий рассказ
У пролома предо мною некто в кожаном предстал:
«Кто такой? Шпион? Бумаги!» Вскинул нос Сарданапал!
Я Галоши Счастья сбросил и дрожащею рукой
Размахнулся над безмолвной, убегающей рекой.
Шрифт
Фон