Мать молчала. Поглядывала то на меня, то на отца. А он поднялся со скамьи, пошел к двери, ничего не ответив учительнице. Это ее удивило, взволновало:
Вижу, вы и слушать не хотите Это уж слишком
Да есть ли о чем говорить, товарищ учительница
Софья Марковна, подсказала отцу мать.
Мы, Софья Марковна, не были первыми тогда, когда все это начиналось. Не хочу быть и теперь первым Как все, так и я.
Так все у вас говорят, да друг на друга кивают, поглядывая то на отца, то на мать, сказала учительница. А вы же не последний в деревне человек Вы же и сына такого имеете, против которого идти нехорошо Мы всей школой его сейчас поддерживать будем
Отцу явно нечего было говорить. Учительница обезоружила его своей логикой. Он только тихо повторял одно и то же: «Как все, так и я», и боком, боком выкатился незаметно из хаты.
Тогда Софья Марковна продолжала разговор с матерью. Да так просто и открыто, что та приблизилась к ней, начала и сама шепотом ей что-то объяснять. Мне пришлось нырнуть в свою каморку, чтоб не быть лишним при их таком откровенном разговоре. На душе у меня стало совсем легко, я почувствовал, что не одинок, что за мной коллектив, за мной правда.
А вечером снова созвали сход. Только колхозников теперь собралось меньше.
Никак не соглашался идти снова в колхоз мой отец, а на него смотрели и другие сельчане, особенно малоимущие середняки. Заняли позицию молчания, ожидания чего-то нового, неизвестного. А кулаки и их приспешники делали тем временем свое черное дело. Они и отговаривали, и пугали всех колхозников, и обещали, и угрожали даже. Такие крестьяне, как мой отец и дядя Парфен, были основными их козырями, на них враги колхозов делали свою ставку. А это потому, что и Пар-фен и мой отец среди односельчан пользовались авторитетом и уважением.
Так получилось, что деревня разделилась на какие-то группы. Вокруг дяди Парфена группировались мужики с достатком, те крестьяне-умельцы, в руках которых было, как говорится, какое-то ремесло. Один бондарь, другой плотник, третий имел еще какую-нибудь специальность. Без таких
людей жить в деревне трудно. Просто невозможно. Такие люди были всегда в почете. К их голосу прислушиваются, им во всем поддакивают. А Парфен был мастером на все руки. Он и хату срубит, и печь сложит, и бочку сделает, и столярную работу выполнит отменно. Не послушай его, так и он от тебя отвернется как раз тогда, когда будет тебе очень нужен.
Вокруг же отца группировались более бедные, но самые работящие крестьяне, особенно те, кто выезжал на заработки или в Донбасс, или на заводы в Ленинград и Москву. Про таких говорили: не люди, а тертые калачи. Они больше других знали о том, что происходит на свете, и чаще, чем следовало бы, выставляли свои руки: мы, мол, рабочие, нам ничего не страшно. У всех этих отходников, как правило, водились деньги. Они уже могли кое-что приобрести для своего хозяйства, чувствовали себя независимыми.
Обо всем этом знали не только местные власти, но и те, кто вот сейчас, в сложной ситуации, решили в своих целях использовать обстановку и делать политику.
На очередное наше собрание пошла и Софья Марковна. Она надеялась, что своим словом, своим учительским авторитетом поможет делу, объяснит моему отцу и всем таким, как он, что поперек дороги становиться не стоит, даже вредно.
Но как ни старались на собрании представители из района, сельсоветское начальство, свои первые колхозники и даже Софья Марковна, их доводы и доказательства не помогли, ничего не изменилось. Ни один человек больше не вступал в колхоз, а некоторые из тех, что забрали свое имущество, подали заявление о выходе из колхоза. И когда их заявления ставились на обсуждение колхозного собрания, хозяева не являлись. Видно было, что они хитрят, ждут чего-то и, конечно, колеблются: то ли выходить, то ли не выходить. И тогда решили ждать. Ждать, чтоб они сами во всем разобрались, сами приняли решение идти или не идти в колхоз. Перед всеми тогда стоял один и тот же вопрос: «С кем ты?»
Положение в нашей семье не мог, к сожалению, изменить и дядя Игнат. Он разговаривал с отцом и так и этак, но услышав, что и мать на его стороне, махнул рукой и, плюнув, вышел из хаты, не попрощавшись. Но со мной он обо всем говорил подробно и открыто. Не скрывал от меня главного кулаки удерживают таких, как мой отец, кулаки встали на дороге коллективизации, они мутят воду, они затуманивают головы людям, распускают разные сплетни, шипят, как подколодные змеи.
Думаю, говорил мне уверенно дядя Дрозд, недолго они будут мешать нам Скоро лед тронется
Я же признавался в том, что не все хорошо понимаю, не обо всем, что происходит в деревне, имею четкое представление. Дядя Дрозд говорил со мной, как со взрослым, делился своими личными соображениями, но нужных слов, чтобы все мне как следует растолковать, ему, малограмотному человеку, явно не хватало. А у меня, школьника, хоть в какой-то мере и грамотного, еще отсутствовало зрелое понимание жизни, не было той простой человеческой мудрости, которая приобретается с годами.
Позднее мне был преподан урок такой мудрости. Это был урок на всю жизнь!