Давно уже пора привыкнуть. Давно пора принять как есть. Но не выходит. К своим тридцати трем Антон так этому и не научился.
Если он сам отошлет этот рапорт, быть может, ему удастся добиться, чтобы маразма в их работе стало меньше. Но куда выше вероятность совсем иного исхода. Если не отошлет будет всегда осознавать, что снова «мог, но не сделал». И в обоих случаях, скорее всего, затравят свои же за то, что «высунулся». Если узнают
Программист. Технарь. Знающий, как поддерживать в функциональном состоянии полудохлое оборудование, способный худо-бедно писать программный код и находить в нем ошибки. Умеющий маскировать звонки и жонглировать передачей данных, если надо. Безопасно-посредственный профессионал. Не этого он хотел в юности, но Но после того, что он натворил 15 лет назад, какое у него право вообще чего-то желать?
Антон отворачивается к стене, украдкой щелкает пьезозажигалкой, раскуривает трубку. Снизу разглядеть тлеющий в ней табак
невозможно, это не сигарета.
Яркость планшета надо держать на минимуме, чтобы не освещал лицо. Впрочем, на физиономии темная лыжная маска, и можно не опасаться, что чьи-то недружелюбно-внимательные глазки сумеют разглядеть черты лица.
Ветер заставляет пепел в трубке тлеть ярче, как при глубокой и быстрой затяжке. Курильщику жить в дыму легче, к тому же трубка, пусть и самую малость, но все же успокаивает нервы.
Жаль, что только нервы. Жаль, что она не помогает ни успокоить память о содеянном, ни даже притупить осознание того, что теперь твой удел вечное бегство. Что даже для смерти и ада ты чужой. И с каждым годом это чувство становится все сильнее
Налетевший порыв ветра вырвал из трубки пучок искр. Остается надеяться, что его никто не видел. Там, вдалеке горят два ярких белых прожектора два зорких глаза по-прежнему внимательно смотрят сюда.
В детстве Антону часто представлялось, будто он невольный персонаж какого-то документального фильма. И множество глаз с холодным любопытством смотрят на него, и чей-то отрешенный голос комментирует каждый его шаг. С годами этот голос становился все более властным. Он не комментировал уже, а приказывал, и все реже удавалось заставить себя не слышать и не слушать его.
Откуда-то слева едва слышно долетает низкий протяжный звук, похожий на сигнал туманного горна Или валторны? Две ноты: соль ре. Немного погодя похожий сигнал доносится справа. Антон хватается за наушники, ищет нужную частоту.
Вот оно: звучит музыка То есть, конечно, едва ли можно назвать музыкой эти холодные электронные звуки: в них нет ни ритма, ни мелодии, только сменяющие друг друга гармонии. И те кажутся какими-то чужими, нечеловеческими. Как будто неведомые и невидимые машины перекликаются друг с другом в небе над городом, где людей уже не осталось. И лишь кто-то, пришедший извне, обитатель какого-то другого мира, случайно оказавшийся здесь, стоит на краю крыши и слушает эти голоса, прорезающие гул ветра.
Кто-то еще вышел на эту же частоту и повел свою мелодическую линию. Она резко отличается от тех потусторонних гармоний, которые производит первый из неизвестных музыкантов. Но они быстро находят общий язык, и теперь вдвоем порождают бескрайние, постоянно преображающиеся звуковые ландшафты, с каждым следующим мгновением все более гипнотизирующие
Ворвавшийся в музыку жуткий металлический стон заставил Антона сбросить наушники и прислушаться к гулу города. Ничего. Только шум ветра. На часах ровно полночь. Антон подбирает наушники, но в них снова одно лишь шипение. А затем вновь повторяется этот душераздирающий звук, как будто где-то поблизости тоскливо зевнуло исполинское железное чудовище во всю свою широченную жабью пасть.
Антон высовывается из-за угла надстройки и с ужасом понимает, что светившие издалека два белых прожектора движутся. Они поднялись выше, и теперь, синхронно покачиваясь вверх и вниз, приближаются.
Чувствуя, как все внутри поледенело, Антон хватает наушники, планшет и, вырвав из него шедший к антенне провод, со всех ног бросается к двери, ведущей с крыши на чердак и дальше на этажи
30 апреля, 3:04. Сесиль Бержер
Она поднялась. Остальные обитатели палаты, казалось, спали. Над лежачим больным, у которого была забинтована голова, тускло горела дежурная лампочка. Несколько мгновений Бержер смотрела на капельницу рядом с ним. Потом что-то заставило ее подойти к его койке.
Он лежал с открытыми глазами, и они были неподвижны.
На тумбе возле него лежала пластиковая планшетка, оставленная, видимо, кем-то из врачей. Бержер поднесла ее к лампе, чтобы разобрать, что там написано: «Крумм, Ионаш. Автоавария, ожоги второй и третьей степени 65 % площади».
Крумм, Ионаш. Что-то знакомое Водитель. Так зовут ее водителя. Это он? Бинты скрывали лицо, видны были только неподвижные глаза и небольшая часть лба.
Крумм, окликнула его Бержер. Взгляд остался остекленелым.
Прикоснувшись к его коже, Сесиль убедилась, что та совершенно холодна.
Бержер выбежала в коридор, призывая на помощь. Но ответом
были лишь безучастный гул труб и гудение немногочисленных ламп.
В дальнем конце коридора раскрытая дверь, из которой льется свет. Бержер решительно направилась туда. Короткий освещенный участок, долгая тень, опять работающая лампа, снова тень, и наконец ослепительно белое помещение. Медсестра спит, лежа на столе, положив голову на скрещенные руки. Рядом опрокинутая алюминиевая кружка. Запах не оставляет сомнений в том, что именно в нее было налито.