Дорогая! закричал я. Именно чем скорее, тем лучше. Останемся до завтра, утром съездим в Ясную Поляну, а там и на поезд.
А муж?
А муж останется как таковой. Раз вы его любите вечной любовью, так не все ли равно? Ведь это же чувство непоколебимое.
И, по-вашему, не надо Коле ничего говорить?
Коле-то? Разумеется, Коле мы ничего не скажем. Зачем его беспокоить?
Рассказчик замолчал.
Ну, и что же дальше? спросил женский голос.
Рассказчик вздохнул.
Ездили на могилу Толстого три дня подряд. Потом я пошел на почту и сам себе послал срочную телеграмму: «Владимир, возвращайся немедленно». Подпись: «Жена».
Поверила?
Поверила. Очень сердилась. Но я сказал: «Дорогая, кто лучше нас с тобой может оценить вечную любовь? Вот жена моя как раз любит меня вечною любовью. Будем уважать ее чувство». Вот и все.
Пора спать, господа, сказал кто-то.
Нет, пусть еще кто-нибудь расскажет. Мадам Г-ч, может быть, вы что-нибудь знаете?
Я? О вечной любви? Знаю маленькую историю. Совсем коротенькую. Был у меня на ферме голубь, и попросила я слугу моего, поляка, привезти для голубя голубку из Польши. Он привез. Вывела голубка птенчиков и улетела. Ее поймали. Она снова улетела видно, тосковала по родине. Бросила своего голубя.
Tout comme cher nous , вставил кто-то из слушателей.
Бросила голубя и двух птенцов. Голубь стал сам греть их. Но было холодно, зима, а крылья у голубя короче, чем у голубки. Птенцы замерзли. Мы их выкинули. А голубь десять дней корму не ел, ослабел, упал с шеста. Утром нашли его на полу мертвым. Вот и все.
Вот и все? Ну, пойдемте спать.
Н-да, сказал кто-то, зевая. Эта птица насекомое, то есть я хотел сказать низшее животное. Она же не может рассуждать и живет низшими инстинктами. Какими-то там рефлексами. Их теперь
ученые изучают, эти рефлексы, и будут всех лечить, и никакой любовной тоски, умирающих лебедей и безумных голубей не будет. Будут все, как Рокфеллеры, жевать шестьдесят раз, молчать и жить до ста лет. Правда чудесно?
Любовь и весна (Рассказ Гули Бучинской)
Считается почему-то, что гостям очень весело рассматривать группу незнакомых теток на дачном балконе.
А кто этот мальчик?
Это не мальчик. Это я.
А эта старуха кто?
Это тоже я.
А это что за собачка?
Где? Это? Гм Да ведь это тоже я.
А почему же хвост?
Подожди Это не мой хвост. Хвост это вот от этой дамы. Это одна известная певица.
Так почему же, если певица, так ей полагается быть с хвостом?
Гм Не совсем удачная фотография. Такое освещение. А вот старые снимки. Довоенные. Эту особу знаешь?
Особа была лет десяти, с веселыми ямочками, с белокурыми косичками, в форменном платьице с широким белым воротником.
Да это как будто ты?
Ну, конечно, я.
Она долго смотрела на свой портретик, потом засмеялась и сказала:
Этот портрет относится к периоду моего самого интересного романа. Моей первой любви.
Да ведь тебе тут лет десять-одиннадцать.
Ну да.
Как же это я не знала. Расскажи, пожалуйста. Ведь ты тогда была в лицее.
Вот, вот. Ужасный роман. У нас, видишь ли, образовался особый клуб. Не в нашем классе, а у больших, там, где были девочки уже лет четырнадцати-пятнадцати. Не помню сейчас, в чем там было дело, но главное, что все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюбленных не принимали. А у меня, в этом классе у старших, была приятельница, Зося Яницкая. Она меня очень уважала, несмотря на то, что я была маленькая. А уважала она меня за то, что я очень много читала, и, главное, за то, что писала стихи. У них в классе никто не умел сочинять стихи.
Вот она переговорила со своими подругами и рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но, конечно, спросили влюблена ли эта Зу и в кого?
Тут мне пришлось признаться, что я не влюблена. Как быть?
Я бы, конечно, могла наскоро в кого-нибудь влюбиться, но я была в лицее живущей и ни одного мальчика не знала.
Зося очень огорчилась. Это было серьезное препятствие. А она меня любила и гордилась мной.
И вот придумала она прямо гениальную штуку. Она предложила мне влюбиться в ее брата. Брат ее, гимназист, молодчина, совсем взрослый ему скоро будет тринадцать.
Да ведь я же его никогда не видала!
Ничего. Я его тебе покажу в окно.
Пансион у нас был очень строгий, вроде монастыря. В окошко смотреть было запрещено и считалось даже грехом. Но старшие девочки ухитрялись в четыре часа, когда из соседней гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, конечно, поставив у дверей сигнальщика. Сигнальщик, одна из девочек по очереди, в случае опасности должна была петь «Аве Марию» Гуно.
И вот на следующий же день прибежала за мной Зося и потащила к окну.
Смотри скорей! Вот они идут. Вот и он, Юрек. У меня сердце колотилось так, что даже в ушах звенело.
Который? Который?
Да вон этот, круглый!
Смотрю действительно один из мальчиков ужасно какой круглый ну совсем яблоко.
Мне как-то в первую минуту больно стало, что нужно любить такого круглого. А Зося говорит:
Ты согласна?
Ну что делать? Я говорю:
Да.
А Зося обрадовалась.
Я, говорит, сегодня же вечером спрошу, согласен ли он в тебя влюбиться, потому что в нашем клубе требуется, чтобы любовь была взаимна.