Ну-у? удивилась Мордальоновна.
Польские в Париж надолго не приезжают. Уж я знаю, что говорю, тарантила маникюрша. У них деньги плохие, пилсудские деньги. И родственников у них много, и семейство всегда большое. Польские евреи это самые женатые изо всех. Вот американский это прочный коронный мужчина. Он как сюда заплывет, так уж не скоро его отсюда выдерешь. Американский это дело настоящее. А он на каком языке говорил-то? тоном эксперта обратилась она к Любаше.
По-французски.
Ну тогда, значит, американский.
Я на него карты раскладывала, вставила гадалка. Выходило, будто приезжий и будто большие убытки потерпит. Хорошая карта.
Ты, Мордальон, смотри не уходи, озабоченно сказала Любаша. Ты непременно должна ему погадать. Нагадай, что в него влюблена блондинка и что ее любовь принесет ему счастье. Поняла, дурында?
Погадайте на меня, сказала Наташа.
Извольте. Снимите левой рукой к себе. Задумывайте
Огромные, разбухшие карты шлепались на стол мягко, как ободранные подметки.
Если не продадутся платья, говорила между тем
Россию, что ли? усмехнулась Наташа.
А все-таки скажу, бойтесь воды. Ух, бойтесь, бойтесь воды!
Бойся воды и пей шампанское, сказала Любаша и вдруг раздраженно закричала: Ну, господа, нашли тоже время гадать! Ко мне сейчас придут, тут не убрано это прямо невозможно! Смотрите жрали ветчину, и так все и валяется Мордальоновна, принесите из кухни тряпку. Где счета от портнихи? Надо счета положить на стол. Фифиса, посмотрите, нет ли в спальной. От Манель. Что?
Да я говорю, что неловко так сразу, первый раз человек пришел, и вдруг сразу и счета на столе. Поймет, что нарочно приготовили, урезонивающим тоном протестовала Фифиса.
Ну что там дурак поймет!
Дурак! А коли не дурак?
А не дурак, так тем лучше. Сразу увидит, чего от него ждут. Ну, живо!
Работа закипела. Мордальоновна покорно и даже как будто испуганно вытирала стол, мела пол, дула на крошки. Фифиса носилась вихрем на своих тонких ножках. Никто уже не шутил и не смеялся. Все понимали, что с забавами и хихиканьем покончено, что надо готовиться к приступу, чтобы враг не застал врасплох.
Любаша, с лицом сосредоточенным и сразу до неузнаваемости постаревшим, руководила работами. Ее выслушивали почтительно, забыв о всякой фамильярности.
Мне как же, надеть передник? спросила Фифиса.
Да, пожалуй, лучше в переднике. Если найдется чистый И когда впустите, попросите подождать и пойдете мне доложить. Поняли?
Поняла-с.
А Мордальоновна будет здесь сидеть с картами. Счета нашли?
Здесь-с. Вот я на столе положила, как приказали.
Наташа встала.
Я ухожу.
И вдруг вспомнила:
Да, я ведь пришла спросить не знаете ли вы адрес Шуры Дунаевой? Танцовщицы.
Ах, Шуры-Муры? Господа, кто знает адрес Шуры-Муры?
Я знаю, отозвалась Фифиса. Они обе живут в отельчике на Клиши. Улица Клиши, номер пятый.
Спасибо.
Наташа подошла к Любаше, чтобы поцеловать ее на прощанье.
Ах, боже мой! вдруг вскрикнула та. Вино забыли! Фифиса, беги скорее за порто. Бутылку порто. Нет, внизу больше не дают. Беги через улицу и купи на деньги. И возьми бисквитов. Мордальоновна, приготовь стаканчики, да живее! Он каждую минуту может прийти. Фифиса! Вот тебе деньги.
И в то время как Наташа, чувствуя, что мешает, и торопять уйти, целовала ее в щеку, она вынула из сумочки единственный бывший в ней денежный знак сложенную вчетверо стофранковку и протянула ее Фифисе. Рука ее, сверкая огромным бриллиантом кольца, была мгновение так близко от лица Наташи, что ошибиться Наташа никак не могла. То, что она увидела, было ясно и показаться не могло: она увидела на сложенной вчетверо стофранковке яркое зеленое пятно.
7
На лошадь она, между прочим, совсем не была похожа: среднего роста, стройная, с движениями легкими и мягкими, с лицом совсем уж не лошадиным, недлинным, с темными тихими глазами. Но, странное дело, прозвище это все-таки подходило к ней. Может быть, определяло какой-то душевный склад ее. Объяснить это трудно. Так, например, почему одному человеку «идет» имя Александр, а другому Сергей? Чем вы это объясните? Какие данные и приметы должны быть у того и у другого? Как определить? А между тем это так.
Красивой Наташу признавали все. Но нравилась она мало кому.
Неинтересна.
Скучная.
И действительно, ей было на свете скучновато. Точно всегда была она не на своем месте. В буржуазном обществе чувствовала себя богемой, в среде богемы сжималась и смущалась. Было в ней что-то стародевское, хотя во время революции была она месяца три замужем за бывшим помещиком. Во время эвакуации они потеряли друг друга, да Наташа и не горевала об этом. Не по легкомыслию, а потому, что в то безумное время многие так истерически сходились от страха одиночества, от предсмертной тоски, когда нужно, чтобы был хоть кто-нибудь, кому можно сказать:
Мне страшно!
И можно сказать:
Прощай!
Находили друг друга не ища, сходились, расходились, и, уходя, ни один не смотрел вслед другому
После мужа были у Наташи романы, короткие и скучные, и ни один из этих случайно подошедших к ней людей не искал тепла, близости душевной, ни один не рассказывал с грустью и нежностью о годах своего детства, не каялся со сладким стыдом в былых увлечениях. К близости с ней относились как к остановке на маленькой