Оливье задумчиво посмотрел на него и ответил:
Без сомнения. В этом есть мужество, и оно вам по плечу. Но я я ведь не такой.
А я уверен, что и вы сильный, отозвался Кристоф, только по-другому. Впрочем, я затем и пришел, чтобы помочь вам быть сильным, если вы пожелаете. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, и потому добавлю и вы мне поверьте: я уже люблю вас, ничего не предрешая.
Оливье залился румянцем. Скованный смущеньем, он не нашелся, что ответить.
Кристоф рассматривал комнату.
Плохо вы устроились! У вас что только одна комната?
Нет, есть еще чулан.
Уф! Просто дышать нечем. И как вы ухитряетесь жить здесь!
Привык.
Я бы никогда не мог привыкнуть.
Кристоф расстегнул жилет. Ему действительно было трудно дышать.
Оливье подошел к окну и распахнул обе створки.
Вам в любом городе должно быть трудно, мосье Крафт. А по моим силенкам воздуха хватает. Дышу понемногу и везде как-то приноравливаюсь. Хотя, правда, бывает, что иной раз в летние ночи даже мне становится тяжко. Я просто боюсь их, и тогда я до утра сижу в постели, и мне кажется,
я вот-вот задохнусь.
Кристоф взглянул на груду подушек, на усталое лицо Оливье и представил себе, как тот задыхается в ночном мраке.
Переезжайте отсюда, сказал он. Зачем вы сидите здесь?
Оливье пожал плечами и равнодушно ответил:
О, не все ли равно здесь или в другом месте?
В квартире наверху затопали тяжелые башмаки. Внизу переругивались два раздраженных голоса. Стены ежеминутно вздрагивали от грохота омнибуса, проходившего по улице.
Один дом чего стоит! продолжал Кристоф. Он насквозь пропитан грязью, удушающей вонью, чудовищной нищетой; как вам не противно каждый вечер возвращаться сюда? Разве вас не берет тоска? Я бы ни за что не согласился тут жить. Уж лучше ночевать под мостом!
Я тоже мучился первое время. И отвратительно мне все это не меньше, чем вам. Когда я был ребенком и меня водили гулять, от одного вида этих грязных трущоб, набитых людьми, у меня сердце сжималось. Мной овладевал какой-то невыразимый ужас, в котором я никому не смел признаться. Я думал: «Если сейчас вдруг произойдет землетрясение, я погибну и навеки останусь лежать здесь мертвый», это казалось мне самым страшным несчастьем. Я и не подозревал, что настанет день, когда мне самому, по доброй воле, придется жить в одной из таких трущоб и, вероятно, в ней умереть. Жизнь принудила меня стать менее прихотливым. А отвращение я испытываю до сих пор; но теперь я стараюсь забыть о нем; когда я поднимаюсь по лестнице, я затыкаю уши и нос выключаю все органы чувств, я точно замуровываюсь в самом себе. А потом, смотрите там, над крышей, видна верхушка акации. Я сажусь в угол так, чтобы ничего, кроме нее, не видеть; в сумерках, когда ветер качает деревья, мне чудится, что я далеко от Парижа; никогда шум больших лесов не казался мне таким сладостным, как порою шелковистый шорох этих узорчатых листьев.
Да, я так и думал, сказал Кристоф, вы вечно грезите; но досадно, что в этой борьбе с обидами существования тратится на иллюзии та сила, которая нужна художнику творцу жизни.
Разве не такова участь большинства из нас? Да и вы сами, разве вы не растрачиваете себя на гнев, на борьбу?
Я другое дело. Так уж мне на роду написано. Посмотрите на мои руки, на мои плечи. Сражаться мне только полезно. Но вы у вас не больно много сил; это сразу видно.
Оливье грустно посмотрел на свои руки с тонкими кистями и сказал:
Да, я слабый, я всегда был таким. Но что же делать? Жить нужно.
А чем вы живете?
Даю уроки.
Уроки чего?
Всего. Репетирую по-латыни, по-гречески, по истории. Готовлю на бакалавра. Потом преподаю основы морали в одной из городских школ.
Основы чего?
Морали.
Это еще что за чертовщина? В ваших школах преподают мораль?
Оливье улыбнулся.
Ну конечно.
И у вас хватает материала больше чем на десять минут?
У меня двенадцать часов в неделю.
Вы, должно быть, учите творить зло?
Почему же?
Чтобы узнать, что такое добро, вовсе не нужно столько слов.
Или чтобы не знать.
Пожалуй, верно. И, по-моему, это не худший способ делать добро. Добро не наука, оно действие. Только неврастеники занимаются болтовней о морали; первейшая заповедь всякой морали не быть неврастеником. К черту педантов! Это все равно как если бы калеки вздумали учить меня ходить.
Они проповедуют не для таких, как вы. Вы-то знаете; но ведь сколько людей не знают.
Ну и пусть, точно младенцы, ползают на карачках, пока сами не научатся ходить. Все равно на двух ногах или на четвереньках лишь бы двигались.
Кристоф большими шагами мерил комнату, в которой и было-то не больше четырех шагов.
Затем он остановился перед пианино, открыл крышку, перелистал ноты, коснулся клавиш и сказал:
Сыграйте что-нибудь.
Оливье вздрогнул.
Я? отозвался он. Что вы!
Госпожа Руссэн говорила, что вы хорошо играете. Послушайте, сыграйте!
При вас? сказал Оливье. Да я умру!
В этом испуге было столько наивности и непосредственности, что Кристоф рассмеялся, рассмеялся смущенно и сам Оливье.
Вот как! воскликнул Кристоф. Разве это может остановить француза?