Изумительный план, о Творец!
Действуй, стражник.
Он все еще был полон трепета, все еще не мог прийти в себя. Впервые Источник силы, Источник мудрости допустил его к себе, и он видел всю мощь несравненного интеллекта в действии. И от того, что соприкоснулся с этой мощью, почувствовал, что и сам стал сильнее, взлетел выше, слава Творцу. Да, страх еще не улетучился из него, но то был сладостный страх.
Он открыл дверь круглого стенда. Пришельцы вскочили и уставились на него. Он долго составлял в уме фразу. Какой нелепый вид связи А потом нужно еще превратить фразу в звуки
Можно, проскрипел наконец Двести семьдесят четвертый, выйти.
Ну, наконец-то, пробормотал Марков.
Мы можем попасть на наш корабль? спросил Надеждин.
Нет.
Но почему?
Скоро.
Когда?
Мы ищем.
Густова?
Да.
А где он? Он жив?
Наверное. Мы думаем, его похищать
Кто?
Дефы.
Дефы?
Дефы плохо. Мы искать
Двести семьдесят четвертый повернулся и вышел, оставив дверь открытой. Свет на улице казался ослепительным, и космонавты непроизвольно зажмурились. Можно было выбраться наконец из этой вонючей круглой камеры, но они несколько мгновений стояли в нерешительности.
Пойдем, Саша, сказал Надеждин и вдруг улыбнулся.
Ты чего?
Говорят, если птица долго сидит в клетке, она теряет желание выбраться из нее.
Почему только птицы? У маминой приятельницы живет кошка, которая категорически отказывается выходить из дому. Разве что за пазухой хозяйки.
Боюсь, за пазуху нас никто не посадит. Идем, Сашок.
А я смогу? Ты думаешь, ноги еще не атрофировались?
Идем, идем.
Они вышли из круглого здания. Ноги, конечно, не атрофировались, думал Надеждин, но слегка подрагивали. Желтое небо и оранжевое солнце излучали тепло. Пахло нагретым камнем и пылью. Мимо брели роботы, но теперь уже не столь равнодушные: некоторые поглядывали на них,
замедляли шаг.
Нереальность всего происшедшего с ними вдруг с повой остротой нахлынула на Надеждина. Он увидел себя со стороны: командир «Сызрани» стоит на нетвердых ногах и смотрит на бело-голубых огромных роботов. Лилипут у Гулливеров. Железных Гулливеров. Этого просто не может быть. Странность может ощущаться странностью лишь постольку, поскольку отличается от нормы. Окружавшая его картина даже не была странной, она просто не укладывалась в сознание. Но, похоже, обходилась и без его сознания, потому что явно существовала.
О чем ты думаешь, командир? спросил Марков.
Пытаюсь привыкнуть к этой планете.
А мне так и привыкать не хочется Ты думаешь, они найдут Володьку?
Думать я ничего не могу, я просто не знаю. Но надеюсь. Я просто не хочу верить, что с ним что-то случилось. Импульсивный неврастеник
Здесь, оказывается, есть и какие-то дефы. Уж они-то, надо думать, живые существа
Во всяком случае, наши хозяева считают их плохими. Если бы только знать, кто здесь есть кто Куда пойдем?
Какая разница? Достопримечательностей я что-то не вижу. Одни коробки без окон. Их счастье, что они, похоже, не очень рассчитывают на туристов. Турист здесь может просто сойти с ума.
Да, не слишком живописное местечко
Коля, вдруг спросил Марков и пристально посмотрел на Надеждина, ты думаешь надеешься, что мы выберемся отсюда? Только честно. Без штатного командирского оптимизма.
Надеждин пожал плечами:
По-моему, они уже с нами познакомились. Ничего интересного, видимо, не нашли. И слава богу. Для чего мы им? Я думаю, отпустят с богом. Если бы Володька не удрал, может быть, мы бы уже были на корабле.
И черт его дернул Как хочется тебе верить, друг Коля. А то, если честно, там, в камере, я уже начал терять надежду.
Быстро, однако.
Не в этом дело. Я где-то читал, не помню где, что больше всего заключенные страдали от надежды.
Заключенные?
Да, обитатели всех тех острогов, каторг, галер, тюрем и лагерей, к которым наши далекие предки имели какое-то болезненное пристрастие.
Но как можно страдать от надежды? Мне кажется, наоборот
А я понимаю. Надежда может помогать, когда она мало-мальски реальна, когда в нее веришь. А когда знаешь, что надеяться не на что, что надежды быть не может, но продолжаешь цепляться за нее, она может убить. Она как тебе объяснить она не дает примириться с заточенном. Другими словами, мешает существовать. На уровне узника, но существовать. Мне моментами казалось там, он махнул в сторону круглого стенда, что мы уже никогда не выберемся на волю. Прошлое смазалось, поблекло, потеряло реальность. Реальностью была наша круглая тюрьма, могильное безмолвие. Эта реальность тянулась и в будущее. И знаешь, от чего я больше всего страдал? Не от вони, не от бездействия и неподвижности, а от нелепой надежды, что вот сейчас дверь откроется, войдет некто и скажет: «Простите, вышла небольшая неувязка, вы свободны, ваша «Сызрань» ждет вас». Но дверь не открывалась. «Ничего, говорил я себе, сейчас откроется». А она опять не открывалась. И так с ритмичностью метронома. Пока, наконец, надежда не то чтобы совсем покинула меня, по куда-то отошла по своим делам. И сразу стало легче. А потом и ты со своей апологией клетки в зоопарке помог. «А что? сказал я себе. В общем-то и не так плохо, бока только устают от валяния». Чего ты смеешься?