Алексей Толстой представил драму «Козий хутор» в театре и вполне остался ею доволен: «Ничуть не хуже того, что приходится видеть в различных театрах... Маме только опять не повезет... Кто-нибудь не так поймет или еще что-нибудь...»
С этими мыслями Алексей вошел в свою комнату. Как хорошо здесь. Тепло, уютно, хозяйка добрая, прислуга ласковая. Только он сел за стол, чтобы написать письмо родителям, денег осталось совсем чуть-чуть, как горничная напустила такого дыму, что Алексей с трудом различал перед собой лист бумаги. Письмо заканчивал, «выражаясь литературным языком», «в облаках фимиама»: «Ей-богу больше не могу ничего писать... от дыма совсем осатанел, хочется на воздух».
Алексей быстро переоделся. Вышел на улицу, задумался. Тащиться на конке или топать целых девять километров на своих двоих? Сомнения его разлетелись, как только он увидел извозчика. Не может же он идти в театр, да еще с Юлей, пешком или ехать на конке! И он громко окликнул извозчика. Как-нибудь выкрутится. Скоро должны прислать очередные сто рублей. В крайнем случае можно заложить золотые запонки. А когда пришлют, выкупит. Завтра сдавать репетицию по измерительным физическим приборам, поэтому сегодня самое время пойти на «Гейшу», дабы претерпеть вдохновение.
Театр был переполнен. Алексей с Юлей успели только занять свои места, как погас свет. И они оказались совсем в ином мире.
Спектакль им очень понравился. Алексей полюбил театр с детских лет. Сам пытался играть. Хоть особых успехов не добился, но зато научился разбираться в игре актеров. И в Петербурге он часто бывал в театре. 3 ноября 1901 года он писал в Самару: «...В понедельник был на Руслане и Людмиле по дешевым ценам в Народном доме, очень дрянно играли, так, что я туда больше не пойду. В среду товарищ достал мне билет
в Александринский театр на Мишуру. Играли Комиссаржевская (теперешняя звезда, которую ставят выше Савиной и всех), Варламов, Далматов и др. Если бы вы видели, что это за игра, боже мой, особенно Комиссаржевская. У Азаговой производят впечатление монологи, фразы, а у этой слова, даже слова. Кажется будто каждое ее слово заключено в особую индивидуальную оболочку и само по себе существует. Словом, такой игры я не видал и не увижу. Но Варламов, конечно, хорош, как всегда, игра очень тонкая.
Вчера меня пригласила Ю. В. в оперу в Мариинский на Кармен. Играли супруги Фигнер, Тартак, Майборода и еще целая пропасть. Дело в том, что в сравнении с Савиной, Мравиной, даже Гладкой, м-м Фигнер и в сравнении с Давыдовым, Фигнер, оба Фигнер никуда не годятся. Видны старые актеры по игре, но голосишек нет. Поют без чувства. Игра Кармен хорошая, но только игра (это ее коронная роль). В сравнении с Гейшей Кармен произвела на нас значительно меньше впечатления».
Алексей и Юля бывали и на других спектаклях, внимательно следили за всеми новинками театрального сезона, но больше всего ходили в Александринский. Алексей восхищался игрой Комиссаржевской, любил бывать на ее спектаклях. Как-то совершенно случайно на балу, организованном Горным институтом, Алексей увидел ее вблизи. Огромные глаза боязливо, а может, просто чуть-чуть смущенно остановились на нем; запомнилось немолодое лицо, в котором было что-то трогательно детское, хрупкие ключицы, прикрытые кисеей, бессильно опущенные руки в белых перчатках по локоть. Здесь, так сказать, в миру, она была совсем иной, простой и неброской. Только потом Алексей понял, почему она не произвела на него сильного и глубокого впечатления. Она в то время молчала, а се сила в голосе, певучем, хватающем за душу, похожем на звук виолончели. Он не раз убедился, бывая на спектаклях с ее участием, что голосом она владела в совершенстве. Но восхищение его не переходило границ, как у многих его сверстников, готовых свергнуть с театральных подмостков и Ермолову, и Савину. Алексей видел, что Комиссаржевской не хватало трагедийного размаха, большого дыхания, широкого жеста. У нее не было твердости, театральной уверенности Савиной. Уж слишком часто она играла без огонька, без вдохновения, слишком часто ее успех зависел от нервного ее настроя. Она создала свой стиль, в котором простота и искренность были основными ее чертами. После ее игры становился особенно чуждым на русской сцене итальянский пафос Дузе, французское искусство «притворяться», породившее «гения лживости» Сару Бернар, о которой он так много читал и слышал от матери и отца. Как раз на сцене она не могла притворяться, она жила той жизнью, которую воспроизводила зрителям. Может, именно поэтому, думал Алексей, зрители любят в ней не только актрису, недоступную небожительницу, а простую, обыкновенную женщину, близкую и родную. Кто-то назвал ее «болью нашего времени». До чего ж правильно и точно! А как она хороша в «Бесприданнице». С ее участием спектакль получает современное звучание. «Лариса страдает и гибнет за всех женщин» таков смысл ее игры. Говорят, такова же Наташа из «Волшебной сказки», Роза из «Огней Ивановой ночи», Нора... Там она хороша, где нужно раскрыть характер мятежной женской души, отважной и вместе беспомощной, способной не героически сражаться за собственное счастье, а героически умереть за справедливость и счастье. И он вспомнил, сколько глубокой страсти, затаенной силы слышалось в предсмертном -монологе ее Ларисы: «Вещь!.. да вещь... Они правы, я вещь, а не человек!..» В этих словах загубленной женщины Алексею слышались не только мука и скорбь бессилия, а нечто большее и глубокое, чему он еще не мог дать определения. Во всяком случае, в ее словах звучал протест не только против Паратова, Карандашева и Кнурова.