«О норме я говорил, кажется, только относительно Лели. И думаю, что относительно Лели норма или режим жизни играет большую роль. А относительно меня я не думаю ни о какой норме; я лодка, текущая по течению, мучительно думал Бостром, подводя итоги своей прожитой жизни. Кажется, я никогда не был трусом, и она это хорошо бы должна знать. Я никогда прежде всего не боялся ни боли, ни смерти. Отсюда отсутствие боязни чего бы то ни было. Но неужели она не понимает, что всегда сидела во мне боязнь не выполнить взятого на себя. Это мое пу́гало, и очень сильное. Разве в разгаре самой сильной страсти я не указывал на свое экономическое бессилие как на аргумент против решения для меня самого желанного? Выбор на службу окрылил
меня. Я думал, что обеспечен, что, ревностно служа обществу, я имею и право решиться на семейную жизнь. Социальные обстоятельства показали иное. Для общественного труда я оказался не годен. Другого исхода нет. Судьба толкнула меня на хозяйство. Та самая Сосновка, в которую я и тогда не верил, когда решалась наша судьба, опять остается одной-единственной точкой для приложения труда, для возможности существования. А между тем обязательства взяты уже и, что ни год, они делаются все труднее. Неужели она так быстро забыла, что ведь совсем недавно, живя в деревне, мы чуть не положили зубы на полку. Теперь лишний расход в городе. А там, быть может, и Петербург. Ведь мы не соразмеряем расходы с возможностями... А если я сказал о норме для Лели, так только для того, чтобы ему в будущем гнуться под напором обстоятельств было бы менее тяжело, чем мне. Эх, если б знала она, что сельское хозяйство не идиллия, как думали прежде. Это борьба каждого против всех. Если бы я не сознал это я был бы счастливее, быть может, но я, конечно, должен был бы прекратить дело, ибо откуда взялась бы у меня энергия работать, если практика стольких лет показала, что хозяйство убыточно. Надежда на поправку явилась у меня только оттого, что я увидел свои ошибки последних лет. Если прежде я хозяйничал все еще по-помещичьи, то сейчас перехожу на другие рельсы. Не больно-то мне по вкусу совсем превращаться в буржуя, да где исход? Опыт прошлого года поманил. Не поработай я на удельном участке, Леле не пришлось бы ходить в реальное училище. Жестокие обстоятельства. И вот я буржуй. И вот я два месяца за книгу не берусь. И вот я провожаю жену и сына, чтобы ринуться в работу. И вот наслаждениями жертвую ради дома, а что в итоге получаю?.. Обиделась, что я и в праздничные дни думаю о работе...»
Примирение, конечно, состоялось, но Алексей Аполлонович возвращался в Сосновку с тяжестью на сердце. Ему было грустно, привык за много лет совместной жизни, что в ее присутствии у него не возникало никаких недоумений, противоречий, все было ясно и безоблачно. В этот раз какой-то хаос ощущений. Ну да ничего, обойдется. Приедет и в битву на всех парусах. Там его никто ни в чем не упрекнет. Снова будет работать изо всех сил. Она не видит, как он работает без них. Когда он один, ему себя не жалко. И не следит совсем за собой. Может и в три погибели согнуться, ходить в чем попало, не обращать на себя внимания по целым суткам. При ней-то ему не хочется походить на дряхлого старика, все еще хочется хорошо выглядеть.
«Как Сашуня все-таки не понимает, думал Алексей Аполлонович, что весной один день всю зиму кормит, что не получится жизненного равновесия, если на одну чашу весов поставить день пребывания вместе, а на другую дать возможность Леле проходить следующий год в училище. Разве можно выбирать в таких случаях? Нет, пора Лелю переводить в Самару. Все ближе будет ездить. Родных и знакомых полно. Неплохой театр. Да в конце концов и с Самарской газетой теснее творческие связи установятся.
Алексей Аполлонович твердо решил при случае поговорить с кем-нибудь из влиятельных самарских деятелей, чтобы пособили ему перевести Лелю из Сызрани в Самару. Правда, он протекций не любил. И сам никогда ими не пользовался, но тут случай особый. Что-то необходимо предпринять.
22 апреля Александра Леонтьевна писала в Сосновку:
« Мне очень жаль, мой дорогой Алешечка, что я тебя огорчила, мне бы хотелось, чтобы между нами все было ясно и безмятежно. Не сердись на меня, если я несправедлива к тебе. Виною этому моя чрезмерная впечатлительность, которая заслоняет собой иногда действительность и не дает правильно судить».
Этим признанием Алексей Аполлонович был вполне доволен, и жизнь пошла своим чередом.
11 мая 1898 года Алексей Аполлонович писал в Сызрань:
«В Самаре я слышал, что Херувимову велено подавать в отставку и прочат вместо него того учителя реального училища, которого ты встречала у Марьи Ивановны... Я думаю, что эта перемена нам на руку будет...» В те же дни в Самаре пытался познакомиться с Хижняковым, инспектором реального училища. Но тот, кто обещал это сделать, внезапно исчез и больше не появлялся. Долго Алексей Аполлонович ходил по Самаре, приглядывался к домам: мысль о покупке дома не покидала его. Жаль, что цена на дома поднялась, и вряд ли ему удастся купить что-нибудь подходящее.