Алексей Николаевич долго еще возмущался статьями о его творчестве, удивляясь самоуверенности критиков, выдававших ему такие претенциозные советы... А может, они в чем-то и правы? Может, действительно ему не удержаться на той высоте, на которую вознесла его литературная молва, и все похвалы, которые ему ежедневно расточали, преувеличены и не заслужены им? И, может, ему действительно не стоит претендовать на глубину, на трагедию, на богоборчество и остаться в сфере беспретенциозного, милого, некрупного, но истинного художественного творчества? Тогда это всех удовлетворит, даже Иванова-Разумника и Корнея Чуковского. Нет, он не подводил итоги в этот день... Рано еще. Но эти раздумья заставили его чуть-чуть по-другому взглянуть на свое прошлое и чуть осторожнее относиться к расточаемым похвалам.
Алексей Толстой впервые, может быть, почувствовал, что в его жизни последних лет есть какая-то неустроенность, перегрузка впечатлениями. А главное, почувствовал раздвоенность, противоречивость в самой сути своей жизни: завоевал популярность как трезвый реалист, а по-прежнему окружен сомнительными личностями из «Капернаума» и «Вены». И накануне нового, 1912 года у него с новой силой пробудилось желание организовать чисто артистическое кафе-кабачок. Нужны кардинальные меры, а то такая жизнь засосет, обескровит, растеряешь все, что было, и выплюнет беспощадно как уже многих выплевывала до этого. Можно бы, конечно, просто не ходить ни в «Вену», ни в «Капернаум». Но сам Толстой любил шутку, мистификации, любил участвовать в приятельских розыгрышах, и лишить себя этого он просто не мог. Другое дело кабачок, куда могли бы приходить только друзья побеседовать между собой, поговорить, поспорить. Не хватало «башни» Вячеслава Иванова,