Николай Гарин-Михайловский Гимназисты Из семейной хроники
I ОТЪЕЗД СТАРЫХ ДРУЗЕЙ В МОРСКОЙ КОРПУС
Оживленнее других была и наиболее к себе привлекала учеников та группа, в центре которой сидели Корнев, некрасивый, с заплывшими глазками, белобрысый гимназист, и Рыльский, небольшой, чистенький, с самоуверенным лицом, с насмешливыми серыми глазами, в pince-nez на широкой тесемке, которую он то и дело небрежно закладывал за ухо.
Семенов, с простым, невыразительным лицом, весь в веснушках, в аккуратно застегнутом на все пуговицы и опрятном мундире, смотрел в упор своими упрямыми глазами на эти движения Рыльского и испытывал неприятное ощущение человека, перед которым творится что-нибудь такое, что хотя и не по нутру ему, но на что волей-неволей приходится смотреть и терпеть.
Это бессознательное выражение сказывалось во всей собранной фигуре Семенова, в его упрямом наклонении головы, в манере говорить голосом авторитетным и уверенным.
Речь шла о предстоящей войне. Корнев и Рыльский несколько раз ловко прошлись насчет Семенова и еще более раздражили его. Разговор оборвался. Корнев замолчал и, грызя, по обыкновению, ногти, бросал направо и налево рассеянные взгляды на окружавших его товарищей. Он уж несколько раз скользнул взглядом по фигуре Семенова и наконец проговорил, обращаясь к нему:
Если б и не знал я, что отец твой военный, то можно угадать это по твоей осанке.
Семенов удовлетворенно, но в то же время выжидательно оправился, и лицо его приняло еще более официальное и важное выражение.
Полковник? спросил Корнев.
Семенов кивнул головой.
Я видел его Денщиков бьет?
Если виноват, спуску не даст.
Вот этак, сказал Корнев и, скорчив свирепую физиономию, идиотски скосив глаза, сунул кулаком в воздух.
Все рассмеялись.
Ты, конечно, тоже будешь военный? спросил Рыльский.
Об этом еще рано теперь говорить, ответил, еще более надувшись, Семенов.
Дело тятькино, рассмеялся Рыльский.
Семенов злобно покосился на него и сдержанно ответил:
Что ж делать? настолько еще не развит, что признаю власть отца.
Понятно, с комичной серьезностью поддержал его Рыльский и опять рассмеялся.
Настолько глуп, что в бога верю Терпеть не могу поляков за их чванливое нахальство.
Это к прежнему счету, продолжал тем же тоном Рыльский, немцев не терплю за их возмутительное высокомерие, французов за их пустое легкомыслие
Собственно, это очень характерно, вмешался Корнев, ты, значит, все нации, кроме русской, не любишь?
Вовсе нет.
Ну, кого же ты любишь?
Семенов подумал.
Испанцев, ответил он.
Ты видел хоть одного испанца? спросил Корнев так, что все рассмеялись.
Я и Америки не видел По-твоему, значит, чего не видел, о том и говорить нельзя?
Ну хорошо, за что ты, собственно, испанцев любишь?
За бой быков, заговорил Рыльский, за учреждение ордена иезуитов
Иезуиты уж это ваше польское дело По-моему, каждый поляк иезуит.
По-моему? вспыхнул Рыльский. А по-моему, ты самодовольная свинья, которая вместо того, чтоб думать, гордишься тем, что думать не хочешь.
А ты начал было Семенов, но в это время дверь отворилась, и в класс вошел инспектор.
Все встали и быстро оправились.
Бритое широкое лицо инспектора на этот раз не было таким деревянным, как обыкновенно. Даже и в голосе его, сухом и трескучем, теперь отдавались какие-то незнакомые, располагавшие к себе нотки. Да и дело, по которому пришел инспектор, выходило из ряда вон. В его руках был печатный лист с приглашением желающих поступить в морской корпус.
Сообщив условия поступления, инспектор ушел, а класс превратился в улей, набитый всполошившимися пчелами.
Все говорили, все волновались, всех охватило приятное чувство сознания, что они уж не дети и могут располагать собою, как хотят. Конечно, это был, в сущности, только обман чувств, у каждого были родители, но об этом как-то не хотелось думать, особенно Карташеву, и он так же решительно, как и его друзья Касицкий и Данилов, заявил о своем твердом и непреклонном намерении тоже ехать в корпус.
Волнение улеглось,
больше желающих не оказалось, и товарищи смотрели на нераздельную тройку, как на что-то уже отрезанное от них.
Одни относились к отъезжавшим с симпатией и даже с завистью, и это льстило тройке, другие, вроде Корнева, не сочувствовали.
Корнев, грызя свои ногти, заявил, что не находит в карьере моряка ничего привлекательного.
Еще бы тебе находить в ней какую-нибудь прелесть, когда тебя и в лодке укачивает, сказал пренебрежительно Касицкий.
Корнев покраснел и ответил:
Я-то уж, конечно, какой моряк, но если б меня и не укачивало, я все-таки не избрал бы карьеры моряка.
Почему?
Потому что не вижу никакой разницы между любым армейским офицером и моряком: та же бессмысленная жизнь.
Почему бессмысленная? огрызнулся Семенов.
Да потому, что все, в конце концов, сводится: на-а плечо! на краул!.. Да ей-богу! Ну что, собственно, какую цель вы преследуете? Ну, будете ездить на пароходе, будете лупить линьками матросов и в то же время любоваться морем. Трогательная идиллия, чушь с маслом, такая же бессмысленная жизнь, как жизнь любого юнкера.