жена посла, а также экономка и шофер миссии. Бен-Гурион был в ярости, понимая, к чему это может привести. Он немедленно осудил преступление, заверив Кремль, что Израиль непременно найдет и покарает виновных. Но умиротворить Сталина не удалось. Взрыв стал для Кремля прекрасным поводом разорвать дипломатические отношения с еврейским государством. Кремль не только объявил о разрыве отношений, но и использовал инцидент для наращивания антисионистской пропаганды, ведь теперь Израиль можно было разоблачить как врага, умышленно осуществившего нападение. Как чуть позднее прокомментировала Правда, «свора взбесившихся псов из Тель-Авива омерзительна и гнусна в своей жажде крови» .
Советские граждане отреагировали на взрыв бомбы жестко. Местные партийные чиновники быстро организовали митинги на заводах и в других учреждениях, чтобы усилить антисионистский посыл, проверить общественные настроения в свете продолжающейся пропагандистской кампании. Как показывают их отчеты, инцидент в Тель-Авиве усугубил ожесточающий эффект «дела врачей» на обычных граждан и часто приводил к «опасной интерпретации» событий. Некоторые из этих материалов, в то время совершенно секретных, позволяют составить представление о реакции общества на проводимую партией кампанию против сионизма и еврейских врачей.
13 февраля, через четыре дня после взрыва бомбы, инструктор партийной ячейки на Московском хлебозаводе писала о негодовании рабочих по поводу «возмутительной провокации» и об их единодушной поддержке решения о разрыве отношений с Израилем, что соответствовало партийной линии. Но далее в ее отчете говорится о «проявлениях антисемитизма», которые ей кажутся тревожными. Некоторые рабочие жаловались, что «среди евреев вряд ли вообще есть честные люди, что они стараются устроиться на теплые места с хорошей зарплатой, и что во время Великой Отечественной войны едва ли хоть один еврей был на передовой». Рабочий на московской текстильной фабрике призывал «убрать евреев с административных должностей в учреждениях и министерствах, в магазинах ширпотреба и торговых организациях». Еще один заявлял, что «евреи захватили все хорошие квартиры, поэтому их надо выгнать из Москвы, а квартиры передать рабочим, которые выполняют пятилетку и строят коммунизм».
Населению десятилетиями диктовали, как и что думать, поэтому вряд ли удивительно, что люди, как попугаи, повторяли партийные установки. Но теперь они то и дело переходили границы предписанных реакций и начинали откровенную антисемитскую травлю. Один сварщик заявил: «Я бы загнал всех этих выродков до одного в Палестину». На железнодорожной станции кто-то оставил на стене надпись: «Бей жидов, спасай СССР». Это был слегка измененный памятный лозунг эпохи царизма, и партработники расценили его как провокацию. Школьники угрожали своему однокласснику-еврею, называя его «предателем, диверсантом и жидом»; этот инцидент заставил чиновников отметить, что «раньше ничего подобного не происходило». Из формулировок в их отчетах ясно, что партийные работники одновременно и разжигали вражду против евреев, и хотели «пресечь провокационные действия и слухи». Кампания в прессе была настолько уродливой, что как минимум некоторые руководители на местах поняли, что она пробуждает глубинные антисемитские предрассудки, провоцируя доносы и угрозы физической расправы, что выходило за рамки того, чего хотели добиться власти .
Люди без всякого стеснения выражали свои антисемитские настроения. Преподаватель логики в одном из ленинградских вузов, имитируя обвинительные клише в печати, написал на доске одиозный силлогизм:
A (врачи-убийцы) = B (евреи)A (врачи-убийцы) = C (шпионы);
следовательно,
B (евреи) = C (шпионы).
28 февраля группа студентов анонимно пожаловалась в Центральный комитет на то, что «критики-космополиты» контролируют доступ к престижным литературным журналам Москвы, препятствуя профессиональному росту коренных русских критиков.