Не знаю, как кому, а мне лично представляется несомненным: если браться о таком человеке писать, то произведение должно быть документальным. Подобные своеобычные судьбы несут в себе настолько богатый заряд воздействия на читательское восприятие, что их просто нельзя перемести в рассказ или повесть. Вымысел, каким бы высокохудожественным он ни был, «испортит» тему, лишит материал самого главного стопроцентной достоверности.
...Ты пишешь книгу, и книга эта документальная. Ты пишешь и постоянно помнишь: твои герои люди, взятые из жизни, взятые вместе с их подлинными именами, с их адресами, с их родными и знакомыми... Ты пишешь и знаешь: твоим героям может навредить даже самая махонькая неточность, невнимательность с твоей стороны, могут навредить
в одинаковой мере и недосказ и пережим, чрезмерная перчинка и неумеренное подслащивание, избыточная откровенность и не к месту высвеченный факт... Ты пишешь, а внутренний редактор сидит возле кнопки какого-то нашептывающего устройства и время от времени включает запись:
Жизнь не киносъемка, в ней дублей нет. Здесь сразу все без прикидки, без черновика набело!
Никогда не забуду, с каким трепетом ждал последних чисел решающего месяца: каков будет приговор редактора? Но минуло тридцать первое молчит, пошел в раскрут следующий месяц не вызывает. Промаявшись в подвешенном состоянии несколько дней, не выдержал:
Как со мной-то: месяц истек еще неделю назад?
Иван Николаевич сжевал уголками губ ухмылку.
Что такое чичирка, знаешь?
Слава Богу, уже пол-альбома успел обклеить.
Что такое блоха, усвоил?
Только что подковать не смогу.
Если окажешься перед выбором отрезать ли абзац от своей статьи, или собственный палец, чем пожертвуешь?
Пальцем.
Норма. Для службы в армии пишущих годен...
11
Что могли подарить школьники? Помимо, естественно, образцовой успеваемости? Раньше всего, само собой, модели самолетов и планеров, поделки разные, рисунки; девчоночья команда вызвалась что-то там связать, вышивки сделать. У меня же вдруг с какого-то рожна кольнула под сердцем амбиция: напишу рассказ! Может, из-за того, что рвались наружу летние впечатления.
Минувшее лето выпало провести в родных местах неподалеку от Байкала, в предгорьях Саян. Горы, когда на них глядишь снизу, зазывно-доступны, так и кажется: шаг, еще шаг и вот она, вершина! На эту обманку и подловился: едва хватило дня, чтобы подняться на голец (горный исполин, увенчанный голым каменным пиком), возвращаться же пришлось после захода солнца.
Кончилось тем, что заблудился, чудом не сорвался в ущелье и заночевал в полуметре от обрыва. Утром огляделся, оценил обстановку и, не придумав ничего иного, принялся сооружать «лестницу»: разодрал на полосы штаны и рубаху, связал концы. Спускаться предстояло по отвесной гранитной стене, которая далеко внизу переходила в достаточно пологую осыпь каменных сколов. Когда в руках оказался последний кусок штанины, под моими босыми ступнями оставалось еще метра три свободного пространства.
Что было делать? Закрыл глаза и разжал пальцы. К счастью, ничего не сломал, но болевой шок выбил на несколько часов из сознания. Дальнейший путь проделал ползком, в полуобморочном состоянии. Домой пришкандыбал к утру нового дня.
Все это и легло в основу рассказа. Написал, понес было в комитет комсомола, куда сдавали все подарки, но тут подумалось: а почему бы не показать прежде Николаю Петровичу (он вел у нас русский язык и литературу)? Ради того показать, само собой, чтобы заслужить одобрение, только в этом я даже себе стеснялся признаться, объяснив свое намерение тем, что у меня сложились довольно-таки натянутые отношения со знаками препинания. Сие, впрочем, соответствовало истинному положению дел.
Сколько даешь? деловито поинтересовался Николай Петрович, затискивая рукопись в брюхатый портфель.
Чего сколько? не понял я.
Как скоро тебе это нужно? Сколько дней могу подержать?
До съезда, я знал, оставалось еще около месяца, время терпело.
Все понятно, буркнул он на прощанье и, пришпорив собственные ноги, умчался разгребать неиссякающий ворох обязанностей и обязательств.
«Сколько даешь?» передразнил про себя учителя, пытаясь настроить себя на добрую неделю ожидания.
Оказалось, я не имел должного представления о работоспособности этого человека: он принес рукопись с поправками, пометками и подсказками
на полях уже на следующий день. Возвращая ее мне, спросил:
Послушай, как ты отнесешься, если я попрошу тебя прочитать это на уроке вслух всему классу?
А не обсмеют?
Вот и проверим, чтобы потом съезд не обсмеял.
По-честному сказать, надеялся услышать в ответ совсем не это. Что ему стоило, например, парировать: «Я не обсмеял же!..» Или: «Не Тургенев, конечно, но...»
После звонка он обычно давал нам минуту-другую, чтобы мы привели в норму пульс. Не отступил от своего правила и на этот раз, молча прохаживаясь с опущенной головою вдоль стола.
У него была примечательная внешность, у нашего, совсем еще молодого, литератора: смуглое, с твердыми обводами лицо степняка, привыкшего к седлу и шашке, и вдруг на этом точеном лице добродушнейший, картошкой нос. Хотя бы усы отрастил, спрятал эту дулю. Да они, поди-ка, и были у него до прихода в нашу школу, гарцевали-таки по-над верхней губой, только отчего-то не прижились. Осталась лишь привычка, которая поневоле обращала на себя внимание: поднесет, забывшись, руку к лицу и сделает пальцами этакое неуловимо-быстрое движение, точно подкрутит-подвострит незримый ус.