экспериментов: они оставляли своих питомцев в двадцати милях от дома. Вскоре после того, как запас кошачьих почтальонов иссяк, этот проект был заброшен, и великое кошачье общество тихо прекратило свою деятельность.
Вторая группа людей относится к животному миру, как мне представляется, с полным безразличием. Они, также как и апологеты христианской Церкви, твердо верят в то, что животные лишены души и что они, как утверждал французский философ Декарт, всего лишь обладающие инстинктом автоматы, которые по своему развитию немногим превосходят растения, мол, «звери действуют благодаря силе природы и пружинам как у часов». Ну а раз животные всего лишь кучка заводных игрушек, такие люди полагают, что человек имеет право поступать с любым созданием как угодно. В том числе и полностью уничтожать тех, кто не имеет отношения к человеческому виду, особенно если эти существа препятствуют программе быстрой переделки нашей планеты в захламленное, на редкость скучное пространство для жилья.
Третья, и самая малочисленная, группа цепляется за возможность потешить собственное самолюбие в тех уголках света, где, как им представляется, может, еще всякое случится. Они с энтузиазмом присоединяются к гем, кто убивает животных ради развлечения, то есть становятся «охотниками». Когда-то, в порядочном мире, люди охотились только ради добывания мяса, да и сейчас некоторые занимаются охотой лишь по этой причине. Но когда людей интересуют одни трофеи и «спорт», охота превращается в непристойное занятие, особенно в Африке, где лоск цивилизации быстро блекнет под тропическим солнцем. Здесь мнящие себя «охотниками» часто исполняют роли в якобы классическом сафари. Таких спортсменов очень точно охарактеризовал покойный Роберт Руарк: «хамы, зануды, сволочи, трусы, хвастуны, подонки да порой гомосексуалисты, которых больше интересует охотник, а не охота».
Но помимо этих трех групп существуют и другие люди, обладающие разумным и поистине гуманным взглядом на проблемы сосуществования человека и животного. Я твердо уверен в том, что образ жизни животных в любом ареале можно вполне воспринимать как образ жизни определенного общества и сопоставить его с человеческим. Такое общество может показаться и чуждым, но животные не более чужды людям, чем, к примеру, немцы итальянцам или американцы пигмеям Конго, которые скептически (и даже с осуждением) относятся к янки.
Сообщества животных во всем мире гораздо в большей степени заслуживают нашего интереса и уважения, но никак не снисхождения. Нельзя с лицемерным негодованием закатывать глаза при виде необычных для нас сцен, звуков и запахов; нельзя приписывать животным присущие нам мнимые обычаи ни социальные, ни сексуальные. Однако для выживания им крайне необходима наша «чужая помощь».
Придерживаться подобного подхода к животным нелегко. Даже с людьми нелегко общаться. В этом я убедился за десять лет работы агрономом и социологом в Конго при прежнем бельгийском правлении. Я обучал бушменов всему необходимому, что помогало бы вьюжить их племенам: как чередовать культуры, обрезать деревья, запускать лес под бесплодные почвы, рыть ямы для компоста, бороться с вредными для сельского хозяйства насекомыми и просто как перестать есть друг друга. Но самым трудным было добиться помощи от властей и материальной, и социальной, не ставя при этом под угрозу местную культуру и бесценные традиции.
Проще говоря, я интересовался бушменами, даже любил их ради них самих. И я понял, что их отличие от нас имеет такое же важное значение, как и их сходство, и что нельзя считать их сырьем для переделки европейцев. Мое отношение к бушменам было совершенно противоположно колониальной точке зрения; на самом деле оно было таким, какое ныне стало присуще коренным африканцам. Они не желают идти по пятам белых людей и предпочитают сохранять свою собственную культуру гордиться, как они говорят, своим «черным самосознанием».
Должно быть, мне удалось ясно показать свое отношение к ним, так как меня приняли в племя масаев в Кении, и я стал братом по крови племен банега и бананда в Конго. А в лесу Итури я, несмотря на свои большие размеры, специально превратился в пигмея бамбути и разделил во всех отношениях жестокие реалии жизни людей, принявших меня к себе. В 1957 году в Итури я задел ногой отравленную стрелу и, непонятно как, перенес жуткую операцию, которую сделали мне пигмеи. А еще раньше я чуть не умер от гемоглобинурийной лихорадки в Катанге; в Касаи меня ранили ножом местного образца; а в 1955 году в Бурунди после взрыва от динамита я лишился правого запястья и стал плохо слышать. Мое тело все в шрамах и напоминает лоскутное одеяло, но, как ни странно, ни один из этих шрамов не появился
по вине животного.
И хотя я никогда не держал при себе ружья или даже ножа, живя среди африканских «злобных диких зверей», они ни разу не причинили мне вреда, хотя я наблюдал за ними на близком расстоянии и играл с такими называемыми «убийцами», как, например, буйвол или носорог. В 1958 году, уволившись со службы, я увлекся приручением и воспитанием животных. И в своем дворе в Кисении я держал взрослого льва, взрослого носорога и двух слонов. Обращался с ними на редкость бесцеремонно, но, так как я знал и уважал характер каждого, меня никто не поцарапал, не забодал, не потоптал.