Карат подошел и чешется о тележку.
Чу, Карат! кричит на него Исак.
Лошадь переходит на мою сторону к Пегатому. Теперь на моей стороне два коня. На небе четыре вора из семи один за другим медленно спускаются вниз, надеясь в эту ночь обмануть Белого и Серого коней у Железного кола.
«Отчего тут звезды такие большие и низкие?» думаю я, завертываясь в кошму. И кажется мне оттого это, что земля тут подо мной такая сухая и старая. Чем старше земля, тем будто ниже и звезды. Чего им бояться?
Чу, Кулат!
Открываю кошму. Второй конь переходит на мою сторону, а Пегатый ушел далеко и чуть виднеется, окруженный блестками мороза на ковыле, будто звездами.
Не слишком ли далеко ушел Пегатый? Подняться? Холодно. Исак спит.
Я надеваю на голову малахай, хочу встать, но вместо этого завертываюсь кошмой, согреваюсь дыханием и опять думаю: «Не слишком ли далеко Пегатый ушел по этим звездам?» Вот промчится желтое облако диких коней и прощай Пегатый!
Хочу встать не могу.
А Пегатый будто вот уже и подходит на самый край степи-пустыни. Земля серо-красная. Звезды спускаются и лежат. Мчится желтое облачко диких коней; увидали Пегатого, остановились, ржут, зовут. Звезды колышутся, поднимаются и опять опускаются, как искры, потревоженные лодкой на море. Пегатый согнул круто шею, искоса, одним глазом смотрит на хозяина возле тележки.
«Спит ли? Спит!»
Высоко сверкнули подковы над степью-пустыней.
От оазиса к оазису перебегают дикие кони. Останавливаются при встрече.
Хабар бар? спрашивают старые.
Бар! отвечают молодые. У края степи, возле самой пустыни спит Черный араб, а пегатый конек с лысинкой здесь.
Это там, на простой земле, он пегатый и с лысинкой, поправляют старые мудрые кони, а здесь его имя пусть будет отныне и до века гнедо-пегий конь с белой звездочкой.
Это хребет земли, страна Арка, сказал Исак. Счастливая страна! Тут баранина жирная и кумыс пьяный, как вино, лучшая в мире страна для пастухов.
Семь юрт у подножия горы, будто семь белых птиц уснули и спрятали между крыльями головы. У колодца, обложенного камнями, сидит девушка и стрижет овец.
Примет ли нас Джанас? спрашиваем мы, как язычники спрашивали Авраама в земле Ханаанской.
Примет
Вот он сам, седой, старый, выходит из юрты с двумя сыновьями. Все трое одеты в шкуры молодых жеребят. Старик прикладывает руку к сердцу.
Руки здоровы. Ноги здоровы. Овцы здоровы, верблюды, кони все здорово и у них и у нас. Слава богу, аман!
Сыновья приподнимают войлочную дверцу юрты.
Отец, кланяясь, просит войти; девушка со звонкими подвесками бежит к колодцу стричь овец.
В юрте пастухов будто внутри воздушного шара, и даже есть вверху отверстие, которое можно открыть и закрыть.
Наверху круг еще синего неба; внизу, на земле три черных, обожженных камня с рогулькой очаг. За очагом, против входной двери, обращенной к каабе, устлано ковром место для гостя, а тут же, рядом с ковром, растет ковыль. Кругом все увешано.
Сам хозяин подает гостю воду омыть руки. Сыновья держат наготове полотенце. Один из них глядит на гостя острыми и дерзкими глазами; у другого больше заметны и кажутся почему-то добрыми его желтые босые ноги и растрепанная копна волос. Вспоминается: Каин был земледелец, Авель пастух.
В степи еще солнце: когда войлочная дверца открывается и кто-нибудь входит слепит глаза, и потом долго плывут фиолетово светящиеся склоны и огненные табуны. Входят поочередно все родственники хозяина, похожие друг на друга. Войдет и сядет, поджав ноги, у очага, войдет и сядет, и кажется, кто-то читает из большой древней книги: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова
Но приглядеться они не все одинаковы: у одного, очень толстого, такая маленькая тюленья голова; у другого, тоже толстого, с губ висят черные крысиные хвостики; у третьего, толстого, хвостики обкусаны; четвертый поменьше всех, и лицо медно-красное.
Они все сидят кругом от кровати до хомута и молча глядят и жуют.
Вот уже целый месяц я блуждаю в степи по кочевым дорогам, и со мною блуждает мой двойник, Черный
араб. Длинное ухо от края до края разнесло о нем весть. Едет из Мекки, но куда неизвестно. И вот наконец попался.
Куда едет араб?
Со всех сторон впиваются зоркие степные глаза. Где-то сверкает из полуоткрытого рта белый и острый зуб, будто готовится раскусить араба, посмотреть, что в нем. И вот уж один сел близко-близко, смотрит так долго и пристально, что, устав, валится на подушку и храпит. Другой подвинулся
Довольно миражей
Я не араб!
Йо-о! воскликнул толстый с тюленьей головой.
Йо! Алла! Он не араб! заговорили другие.
И все разинули рты.
Кто же он? Что ему нужно?
Ему ничего не нужно, объясняет Исак, это ученый, он не берет от степи ничего: ни твердого, ни мягкого, ни горького, ни соленого.
Йо, Худай, не дух ли это предков, аурах?
Нет, он ест сухари, пьет чай, спрашивает о траве, о баранах, о звездах, о песнях, охотится, сам варит, ест, как киргизы, руками, богу не молится.
Шайтан! шепчет толстый с крысиными хвостиками.
У кого в большом пальце правой руки нет костей, тот Хыдыр, святой.
Смотрят на руку, трогают палец палец у меня твердый. Гость не араб, не аурах, не шайтан, не святой.