Сергей шел по дороге. Дойдя до воронки, он на секунду задержался и, окинув огромную яму взором, пожал плечами:
Не вышло! Ну ничего, в следующий раз определенно выйдет!
И торопливо зашагал в сторону Бабиничей.
По полю тащились грубо сколоченные сани. Федя, сержант Красной Армии под видом нищего крестьянина, помахал ему рукой.
Что нового?
Никаких новостей, товарищ старший лейтенант.
Давай прямо в Оршу. В Бабиничи заезжать не будем.
По пути к Днепру им не попалось ни одного немецкого солдата. Сергей улыбнулся про себя.
Эти просторы их погибель, медленно произнес он. Ну как, скажи мне, как несчастное суденышко, жалкая скорлупка может считать открытый океан своей вотчиной?
В Бабиничах оберлейтенант Вернер не поверил глазам сюда пожаловал Фриц Беферн собственной персоной. Этот визит воспринимался как явление из другого мира. Вернер в этот момент еще лежал в постели.
Доброе утро, герр Вернер! приветствовал его нежданный гость, лихо щелкнув каблуками. Вернер, взглянув на часы, убедился, что стрелки показывают четыре утра.
Здравия желаю! упавшим голосом ответил он, гадая, какого черта понадобилось этому проныре здесь, да еще ни свет ни заря. Накинув мундир, Вернер провел ладонью по взъерошенным волосам.
Я здесь по службе. Как представитель командира батальона. Осмотреть, как обстоят дела на вашем участке, подчеркнуто официальным тоном сообщил Беферн.
Милости просим.
Вернер поднялся:
Время, надо сказать, вы выбрали для этого самое подходящее На час ночи у нас было трое убитых и семеро раненых. Сколько их на данный момент, сказать пока не могу не знаю.
Партизаны?
Нет, на этот раз не они. Если бы партизаны, я бы уже
Вернер недоговорил. Усмехнувшись, он уселся на постели, взял в руки дымящуюся чашку с чаем.
Теперь это были уже регулярные войска. Мои люди задействованы на оборудовании позиций на участке шириной 12 километров, причем в зоне видимости противника. Иногда наша активность начинает действовать русским на нервы, вот они и наносят нам шумные визиты. Чтобы лишний раз напомнить нам мол, вы не особенно зарывайтесь мы пока что здесь, неподалеку.
Да, все это весьма неприятно.
Беферн, усевшись, огляделся:
У вас есть карта? Должна быть, и с нанесенным на нее вверенным вам участком.
Дада, конечно, карта у меня есть. Только к чему она? Давайте сейчас выйдем на свежий воздух, и вы собственными глазами осмотрите все. Уже светает, впрочем, здесь и не темнеетто понастоящему.
Вы говорите в зоне видимости противника? помедлив, переспросил Беферн.
Ну а что, собственно, такого? Мои люди работают, мы с вами спокойно можем взглянуть на них, ответил Вернер.
Не забывайте все они законно приговорены к пребыванию в штрафном батальоне.
А мы с вами, будучи офицерами, обязаны служить им примером, невозмутимо произнес Вернер.
Беферн бросил искоса взгляд на руки Вернера:
Хорошо, идемте!
Позже они, чуть отойдя за Бабиничи, оглядели в бинокли линию обороны русских и рывших окопы солдат штрафбата. Все они были в русских шинелях и шапках, снятых с погибших русских. Эти серые шинели были в 999м штрафном батальоне в большом почете теплые, не продуваемые морозным ветром. Вернер воздержался от визита к уже прорытым траншеям будущей тыловой позиции. Не следовало лишний раз привлекать внимание русских артиллеристов и провоцировать противника. И дело, разумеется, было не в драгоценной особе Беферна, просто лишние потери в роте были явно ни к чему.
И какова ежедневная норма выработки? спросил Беферн, опуская бинокль.
Как и предусмотрено распоряжением свыше.
Оберлейтенант Вернер поднял воротник шинели. Холод проникал через тонкую ткань, добираясь до самых костей.
А у Обермайера?
Как я полагаю, та же. Ему еще тяжелее приходится. У него по фронту русские минометчики, кроме того, его участок в зоне обстрела полевой артиллерии русских. У них там целый дивизион. И, надо сказать, они в полной мере используют свои преимущества. Не упускают возможности поддать ему жару
Оберлейтенант Беферн удовлетворенным взором окинул бескрайнее заснеженное поле. Фронт! Какое же всетаки непередаваемое чувство ты на фронте! Ты солдат фюрера! Защитник Германии от нашествия азиатов! Откуда было знать этому зеленому, восторженному офицерику, что ему оставались считаные дни быть солдатом фюрера. Разве мог он догадываться, что в последние мгновения жизни он будет думать не о своем фюрере, не о Германии, не о воинской славе и не о наградах, а о матери женщине, всегда представлявшейся ему старомодной мещанкой, которая, к его великому огорчению и злости, мало что могла понять в высоких идеалах своих мужа и сына
Юлия Дойчман писала:
«Мой дорогой и любимый Эрнст!
Пишу тебе уже пятое письмо. Уже пятое по счету из тех, которые я так и не брошу в почтовый ящик. Мечтательные девчонки в молодости пишут дневники. Если их спросить почему, они утверждают, что, дескать, пишут для себя, мол, им так нравится, и все. Те, которые чуть поумнее, говорят, что это помогает им обрести стройность мысли. Но всех их объединяет одно вести дневник для них самоцель. Однако на деле выходит так, что каждая их строчка посвящена комуто. Не конкретному мужчине или юноше, а некоему принцу, появления которого они ждут вот настанет день, и придет он, единственный, который возьмет меня за руку и поведет туда, где плещет волнами океан любви Я уже не молоденькая девушка и не жду принца на белом коне, как это случается в 1617 лет. Никаких принцев нет в природе. Но есть одно, что меня роднит с той, семнадцатилетней Юлией: сердце мое наполняют любовь и ожидание. Ты мой принц, и эти письма к тебе мой дневник. Если говорить откровенно, ты временами был весьма невнимательным, рассеянным принцем, на которого нередко нападало дурное настроение, иногда ворчливым брюзгой, иногда ершистым, и я не верю, что ты когданибудь станешь другим. Но что стоила бы любовь, если бы мы не любили человека просто так? Независимо от его слабостей и добродетелей? Ты всегда считал меня уверенной в себе, энергичной. Боюсь, иногда даже синим чулком. Вероятно, не без оснований. Но теперь, теперь я уже не та. Теперь я беспомощная, истосковавшаяся, боязливая, мне внушает страх и настоящее, и будущее, как ближайшее,